Самшитовый лес

– ..во!
– докричал что-то Виктор.

– Что?

– Я говорю, это ничего!

– Что ничего?

– Есть небольшие перегрузки, но это ничего!

– Виктор, это шахта, - сказал Сапожников.
– Ты с этим не сталкивался. Маленькая перегрузка может мгновенно стать завалом. Все будет рваться и лететь к черту. Генка, давай еще прозванивай всю схему.

– Не учи меня, - сказал Виктор.

– Правильно, - сказал Блинов.

Он подошел к пульту веселый, в расстегнутом полушубке и сдвинутой на затылок пыжиковой шапке.
– Я думаю, можно подписывать акт, а послезавтра ту-ту - и вы уже в Москве. Я вам завидую. Поработали вы классно. Я специально сообщу об этом в вашу контору.

– Мы еще не начинали работать, - сказал Сапожников и протянул Блинову "Краснопресненские".

Они давно уже разыгрывали восхищение друг другом, и было ясно, что и эта авария тоже приближается.

– Мне кажется, - сказал Блинов, закуривая, - что вы меня все время хотите поддеть чем-то... Я говорю - я принимаю у вас работу... ваш участок работы. А всю работу будет принимать комиссия согласно договору.

– А я вам ее не сдаю...

– Аварийная автоматика работает отлично. В чем дело?

– У вас питатели работали плохо, плохо подавали руду. Образовались завалы... Совсем недавно...

– Это уж не ваша забота.

Блинов бросил сигарету на землю, топнул по ней, и ее тут же умело. Вверху под прожекторами летел колючий снег. За забором шахтного двора стояло бурое зарево. Небо было бурое от далеких коксовых батарей.

– Да вы не обижайтесь, - сказал Сапожников.
– Датчики показывают перегрузку на сгибах. А ведь конвейер еще не гоняло как следует.

– Да-да... конечно, - сказал Блинов.
– Вот сейчас и попробуем.

– В смысле прозвоним схему - тогда попробуем, - сказал Генка.

– Щекотеев! Костин!
– крикнул Блинов.
– Передайте там в низ! Сейчас погоним на повышенном режиме!

Потом он повернулся к ним с улыбкой. Но это была не улыбка. Просто он так щурился от ветра.

– Я моложе вас, товарищ Сапожников, - сказал он, - но хочу дать вам совет. Вы очень эмоциональный человек... Вы...

– Летом, летом...
– сказал Сапожников.
– Летом будете советовать. Сейчас чересчур холодно.

– Пошел!
– крикнул Блинов вдаль и приблизился к пульту.
– Позвольте.

– Виктор отодвинулся, и Блинов кинул рубильник.

Медленно стал нарастать грохот. Тонкий ручеек подскакивающей на ленте руды плавно превратился в черный пласт.

Блинов убежал. Вдоль конвейера стояли люди и напряженно глядели на маслянистую цепь, которая текла по барабанам. Все шло гладко.

– Работает старушка, - нерешительно сказал Генка.
– В смысле конвейер.

Сапожников, не отвечая, глядел на приборы. Все шло гладко. Сапожников отошел от приборов. У ленты его догнал Виктор.

– Что тебя беспокоит?
– спросил он.

– То, что Блинов боится комиссии больше, чем аварии.

– Ты думаешь?

Сапожников не ответил.

– В конце концов, черт с ним... За электрическую схему я ручаюсь, сказал Виктор.

– А за человеческую?

И тут их окликнул Генка:

– Ребята... живо!

Они подбежали.

Приборы показывали аварийную перегрузку.

Все переглянулись.

Стоял дикий грохот. Приборы показывали аварийную перегрузку, но автоматика почему-то не срабатывала, не отключала механизмы. Тогда Виктор кинулся к ленте, от которой стали медленно отходить люди. Сапожников подбежал к Виктору в тот момент, когда он обалдело смотрел на безмятежный аварийный выключатель, под который кто-то подсунул лом. Обычный лом, которым лед с тротуаров скалывают. Сапожников кинулся к этому лому и дернул его. Лом не поддавался, его заклинило. Сапожников увидел руки Виктора, протянутые к выключателю, и свои руки, выдергивающие лом. Услышал треск и увидел, как лопнувшую цепь завело под барабан и стало наматывать на звездочку вместе с рукой Виктора, и стало пучить конвейер и поволокло Виктора, и Сапожников свободной рукой еще успел рвануть аварийный выключатель. Грохот стал затихать. Только несколько секунд падали на землю возле Виктора какие-то вывернутые куски металла.

Виктор стоял, протянув руку, и тихо стонал.

Крик. Топот. Тяжелое дыхание людей.

– Витя... ничего... Только палец... Рука свободна, - сказал Сапожников, обжигая лицо спичками, пачкая лоб горелым маслом и вглядываясь во тьму, где дрожала черная рука Виктора. Сапожников осторожно завел конец лома под цепь до упора где-то в глубине и, распрямляя согнутые ноги, стал поднимать цепь, прохрипев:

– Берите его...

Механик Толстых и рабочие осторожно, как неживую, вынули руку Виктора, и Сапожников опустил цепь.

Виктора держали за плечи. Зубы его лязгали.

– Витя, сейчас... потерпи, - сказал Сапожников и оглянулся.

По шахтному двору бежали люди. Сапожников увидел Блинова, расталкивающего толпу.
– Я ни при чем...
– проскрипел он сквозь сжатые зубы.
– Я не виноват...

И это были первые его слова.

– Машину... Убью!..
– крикнул Сапожников и замахнулся.

Блинов отскочил, поскользнулся, но удержался на ногах и побежал прочь. В воздухе стояла вонь от сгоревшего мотора. Потом взревел вездеход и ослепил всех фарами. Виктора посадили в кабину, и Сапожников сел рядом. Только когда они выкатили за ворота, Сапожников разглядел, что за баранкой сидит Блинов. Они молчали всю дорогу, и Виктора привезли к большому зданию, похожему на гибрид дворца рококо с Парфеноном. Это была травматологическая больница.

Когда Виктора вели по двору, они услышали, как густой приятный голос тянул песню в темноте ночи: "Па тундыря... па железной даррогя... Хде мчится поязыд... Ва-ар-кута - Леныхырад..." - и Виктор спросил: - На каком языке поют?

Сапожников не стал объяснять, что поют на языке Блинова, только произношение другое.

Глава 19. ПИСЬМО К СЕБЕ

Немцы подкатили установку и орали всякие слова насчет того, чтобы не суетиться и сразу тихонько сдаваться в плен. Кричали, конечно, по-русски, но акцент выдавал. Так волк кричал семерым козлятам: "Ваша мама пришла, молока принесла".

– Началось, - сказал Цыган.

– Надо попробовать, - сказал Танкист.
– Я знаю, где у их танков слабина. Переднюю машину подорву, проход узкий. Остальные сами станут.

– Взрыв. Гул танковых моторов.

– Не вышло, - сказал Бобров.
– Больше резервов нет... Рамона, разбей рацию. Цыган, прикрой ее.

Рамона оттащила рацию, рванула крышку и стала хрустеть лампами. Цыган прикрыл ее огнем. Началась ответная стрельба.

– Цыган, - сказала Рамона торопясь, - когда прикажу - стреляй в меня, как сговорились. За Ваню я не боюсь.

– Рамона, Галочка, королева моя, чайка моя заморская...
– сказал Цыган, ведя огонь.
– Беги... Есть шанс для женщины!

Он ошибся. Шанса для женщины не было.

Письмо к себе. Я, Сапожников, сын Сапожникова, записываю в эту особую тетрадь сообщения о событиях важных и печальных, чтобы не изгладились они в моей памяти, так легко затемняемой страстями.

Я помню блевотину желтого дня и безумие темноты. Я помню смерть городов и трупы лошадей с окаменевшими ногами, торчащими вверх, и внутренности их, вывернутые наружу газами разложения.