Самурай. Легендарный летчик Императорского военно-морского флота Японии. 1938–1945
Шрифт:
– Со мной все в порядке! – крикнул я ей. – Все хорошо, мама! Не волнуйся за меня. Теперь все будет хорошо!
Поезд тронулся. Со слезами на глазах она стояла на платформе и, махая флажком с изображенным на нем восходящим солнцем, кричала вслед удаляющемуся поезду:
– Банзай! Банзай!
От врачей в Сасебо я получил предписание остаться на лечение еще на месяц. Я больше не спорил с ними, не умолял вернуть меня в Рабаул. Я чувствовал себя опустошенным, предписания врачей мало заботили меня.
Время в госпитале тянулся медленно, но меня очень обрадовал приезд матери в конце первой недели моего пребывания там. Она осталась все той же прекрасной женщиной! Решив доставить мне радость,
– От этого ты не перестал быть мужчиной, сынок, – спокойно сказала она.
Больше к этой теме мы не возвращались. Она сказала, что будет навещать меня каждую неделю. Я бы с радостью часто виделся с ней, но стал умолять ее не делать этого. Она постарела, а поездки на поезде отнимали много сил. Ездить по железной дороге становилось все труднее и труднее. Осуществлялись крупные военные перевозки, мест для пассажиров не хватало, и им приходилось испытывать огромные неудобства в тесных вагонах.
В ноябре произошло событие, которое в других обстоятельствах стало бы для меня одним из самых знаменательных в жизни. Теперь же оно мало что значило для меня. В госпиталь пришел приказ о присвоении мне звания уоррент-офицера. Долгое восхождение по иерархической лестнице от простого моряка-добровольца, познавшего всю «прелесть» строжайшей дисциплины и жестоких наказаний, закончилось. Шаг за шагом я продвигался вверх, и вот наконец был вознагражден. Победа эта имела горький привкус, но вместе с ней я получал кое-какие преимущества. Мой новый статус давал мне возможность завершить лечение дома. Я сразу ухватился за предложение хирурга и отправился на окраину Фукуоки к своей семье.
Следующий месяц оказался чудесным. Впервые за десять лет я целых тридцать дней провел вместе с матерью, чья радость доставляла мне огромное наслаждение. Все дышало миром и покоем. Каждый день мать спрашивала меня, когда, по моему мнению, должна закончиться война. Я понимал, что она беспокоится за двух моих братьев, воюющих далеко от родины. Но каждый раз на ее вопрос я честно отвечал, что не знаю.
После этого она обычно оглядывалась по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слышит.
– Скажи мне, Сабуро, – шепотом молила она, – мы правда побеждаем? Правда ли то, что нам сообщают?
Я снова и снова повторял, что мы должны победить. Мое пребывание дома делало ее счастливой. Я догадывался, как ей хотелось, чтобы период моего выздоровления продолжался как можно дольше.
Через несколько недель после приезда в дом матери ко мне из Токио прибыл корреспондент одной из крупнейших японских газет «Ёмиури Симбун». Он сообщил, что редакция поручила ему взять эксклюзивное интервью у лучшего японского аса, чей рассказ о войне интересовал всю страну (меня же тогда очень интересовало, сколько самолетов противника к этому моменту удалось сбить Нисидзаве и Оте, которые наверняка превзошли меня по количеству побед).
Я сомневался, стоит ли мне откровенничать с этим человеком. Мой рассказ мог быстро повлечь за собой суровое дисциплинарное взыскание. Я позвонил офицеру административной службы госпиталя в Сасебо и сообщил о возникшей проблеме. Он увиливал от разговора, утверждая, что не существует особых распоряжений на этот счет.
– Я не уполномочен препятствовать вам беседовать с корреспондентом, – сообщил он. – Оставляю эту беседу на ваше усмотрение, но должен напомнить, что вас могут привлечь к ответственности за ваши слова. Прошу не забывать, что наша служба не запрещает офицерам давать интервью. Просто будьте осторожны!
Это, разумеется,
был отказ. Я вернулся в комнату и сообщил репортеру, что мое начальство не одобряет интервью, о котором он просит. Но так легко от него отделаться не удалось.– Я вовсе не хотел беспокоить вас, – стал заискивать он, – но я проехал семьсот миль от Токио, чтобы поговорить с вами. Позвольте мне задать всего несколько вопросов. Пожалуйста! Всего пять минут.
Я свалял дурака, согласившись. Он обладал редкой способностью изворачиваться и расставлять ловушки. Его «пять минут» растянулись на три дня! Каждое утро он приезжал ко мне домой из гостиницы и вел подробные записи.
Мне еще никогда не приходилось сталкиваться с подобными людьми. Он заставил меня говорить почти обо всем. Его вопросы не имели непосредственного отношения к войне, но рассказы о произошедшем со мной, так или иначе, затрагивали войну. Он вскоре выяснил, что я утратил оптимизм и что находящиеся в Рабауле летчики морской авиации, несмотря на их успешные действия, ведут сейчас неравную битву в Гуадалканале практически без всякой поддержки армейских истребителей и бомбардировщиков.
– Нам требуется больше истребителей и больше опытных летчиков, – забывшись от злости, заявил я ему. – Каждый истребитель после ста пятидесяти часов полета должен проходить капитальный ремонт. Это не имеет отношения к полученным повреждениям в боях. Даже не сделавший ни единого выстрела и не получивший ни единой пробоины самолет подлежит ремонту. Но сейчас мы себе больше не можем этого позволить. Истребитель считается боеспособным, даже если он поврежден огнем противника и прошел ремонт после двухсот часов полета.
А знаете, что значит для летчика идти в бой на самолете, не отвечающем полностью всем требованиям? Лишь лучшие пилоты могут воевать на таких машинах и остаться в живых. Если те пилоты, которых мы сейчас отправляем на замену, не достигнут уровня мастерства тех, с кем мне приходилось летать, тогда им остается уповать только на небеса. Американские летчики, с которыми мы столкнулись над Гуадалканалом, были лучшими из всех, с кем мне пришлось сражаться. И их самолеты стали намного лучше.
Корреспондент остался очень доволен. Благодаря и прощаясь со мной, он не скрывал своего восторга. Но как выяснилось впоследствии, даже просто согласившись говорить с ним, я допустил большую ошибку.
Через неделю я вернулся в госпиталь в Сасебо и подал рапорт о прохождении окончательного медицинского освидетельствования для назначения на новое место службы. Мой рапорт удовлетворили! Я получил место в палате, и мне заявили, что я останусь еще на несколько дней до завершения обследования.
На следующее утро меня вызвали к начальнику административной службы штаба в Сасебо. Визит туда оказался малоприятным, лицо ведающего личным составом капитана было красным от гнева.
– Уоррент-офицер Сакаи, – заорал он, – вы идиот! Я получил телеграмму из Генерального штаба военно-морских сил в Токио, где сообщается, что там были вынуждены запретить публикацию вашего интервью корреспонденту газеты «Ёмиури Симбун». Неужели вы из ума выжили, рассказывая ему такие вещи?
Слушайте меня, Сакаи. Я получил от начальства в Токио строгий выговор за потерю бдительности в работе со своими подчиненными. Я не намерен терпеть оскорбления за вашу глупость! Отныне вы не произнесете ни слова о вашем участии в боевых действиях без предварительного разрешения офицера, отвечающего за распространение информации. Вам понятно? Повторение чего-то подобного закончится трибуналом не только для вас, но и для меня. А я, как вы понимаете, не намерен подобного терпеть!
Я его прекрасно понял. Ему приказали заткнуть мне рот, но я от души сочувствовал своему начальнику.