Самый кайф (сборник)

– Здорово, сволочи, – говорю я.

– Здорово, здорово, – отвечает Витя, а Николай молчит.

– А двоечник где?

– Здесь он, здесь, – отвечает Витя, а Николай молчит еще больше.

Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.

– Это что, – говорю с напором, – опять двоечник притащил?

– Нет. – Витя докручивает на стойку микрофон, подходит, мнется, посмеивается, говорит наконец: – Тут такое дело… Отойдем-ка.

– Никита, будь другом, достань «Иолану» из чехла! Пусть отогреется.

Никита кивает. Мы с Витей отходим к лестнице.

– Чего у тебя?

– Такое дело… – Витя мнется.

– Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штекер припаял?

– Такое дело… Н-да. Мы тут две недели думали.

– Умные.

– Подожди. – Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно: – Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались-побаловались – и привет. А нам как? Потом все с начала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайные, а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. – Витя смягчается и спрашивает: – Останемся друзьями?

Я чуть не задохнулся.

– Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!

Я иду к Никите и смеюсь над ним:

– Ты случайный, понял? – Он не понял. – Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас – случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а они… Случайные! – Никита не понимает. – Ты не понимаешь? Нет? Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из «Санкт-Петербурга», который я сделал…

Витя подошел и положил руку на плечо.

– Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другое название.

– Убери руку, дружок. – Я сбрасываю его руку и отворачиваюсь. – У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.

– «Большой железный колокол», – говорит Витя и начинает злиться: – Хватит, не воняй тут.

Я неожиданно успокаиваюсь.

– Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих, чур, не трогать.

– Мы две недели репетировали.

Набиваются в стекляшку рок-н-ролльщики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего себе поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков, Мишка Курдюков, Майкл – известный барабанщик. Когда они его успели подцепить, сволочи? Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.

– А ничего. А? Ничего это они рубят, – икает Никита.

– «Большой железный колокол», понимаешь, – икаю в ответ. – У них, блядь, колокол, а у нас большая железная икота. От слова «железаґ».

– Ты кайфуй сиди. Счас денег дадут.

– Кайфую. Главное, никаких прений и голосований.

– Кайф!

Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет – зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.

– Деньги на ветер, – говорю я. – И ты выброси, Никита. Выброси.

– Нет, – отвечает Никита. – На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.

– Это кайф, – не соглашаюсь я. – А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.

– Вот-вот. Вот я ее и приберегу на случай.

Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.

Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» – те концерты, о которых договаривались я или Никита, работаем «Петербургом».

Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам, дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов, и последний раз выступаем на сейшене с закусками в «Советской», где на высоком этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовальщики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Санкт» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.

Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и чем терзались на бесконечном склоне.

Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне вахтеры знают Витю и Николая, и сейчас грузовичок с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно аппарат. Вот именно – грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать – делать крюк, но водиле за десятку все равно. С нами для весомости аргументов поедет и рок-н-ролльный баскетболист-поэт Андрей Кодомский.

Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:

– Напоследок с шиком, да?

– С шиком, старичок, с шиком.

Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам на проспект Металлистов.

Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.

– Вылезайте, сволочи, приехали.

– Ага, – говорит Витя, вылезая, – черт, а куда это мы приехали?

– Ты приехал, куда ты, гад, за милостью ходил.

Николай тоже вылезает, молчит. Никитка выскакивает, Никита за ним. И Андрей Кодомский – двухметровый аргумент за нас.

Никита поясняет:

– Такой попс, мужики. Сперва подсчеты, потом – расчеты.

– Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.

«Колокол» молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.

– Обжилите? – спрашивает Витя.

– Жилить нечего, – отвечаю я. – Помогайте таскать.

– На хрен еще и таскать, – ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.

Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.

Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита – минус пятьсот рублей, я – минус пятьсот тридцать рублей, Никитка – по нулям, Витя – минус двести рублей, Николай – плюс двести сорок рублей.

На этом, собственно, история славного моего детища, «Санкт-Петербурга», заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь – веселая и честолюбивая штука – не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не стоять на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды в зал, кайфующий и вопящий.