Самый кайф (сборник)

Однажды в полдень той же слякотной осенью на проспект Металлистов почти врывается соученик по истфаку.

– Запри дверь, – говорит, и я замечаю, как он возбужден.

– Да что запирать? Заперто.

– Нет, проверь, заперты ли двери.

Он достает из сумки сверток, разворачивает. Вздрагиваю и иду проверять, заперты ли двери.

Возвращаюсь и спрашиваю с дрожью в голосе:

– Что это? – Глупый вопрос, поскольку понятно, что это.

– Глупый вопрос. И так понятно. Ты понимаешь, на что я пошел?!

– Нет, – отвечаю я. – На что ты пошел? Только не ври.

Он не врет, а так вот разом по лбу. И еще он говорит, что всегда стремился как-то быть в искусстве, но покамест он может только так быть в искусстве, то есть он дарит это мне, нашему «Петербургу», потому что наш «Петербург» – это и его «Петербург», его «Санкт», а «Санкт-Петербург» – это в кайф.

– Я не понял. Я могу это просто так взять?

– Да. Я пошел на воровство.

– Нет… Да… То есть нет!.. То есть, конечно, да!

Мой сокурсник срезал на телевидении, где подрабатывал грузчиком, микрофон. Такие я видел только в программе «Время». В такие дикторы рапортовали о трудовых победах. Микрофон сработали умельцы Австрии и ФРГ, и ему цены нет. Цена-то есть – по Уголовному кодексу. Но ведь есть же и призвание. С такими друзьями, думается мне, «Санкт-Петербург» доберется даже и до профессионального звучания. Доберется, даже если у этого склона и нет вершины.

И вот мы карабкаемся по склону в связке и без страховки, и в связке нашей появляется свежеиспеченный выпускник средней школы Никита Зайцев, Никитка, Никиток. Не помню, кто привел безусого, соломенноволосого, пухлогубого Никитку, но он так лихо въехал со своей скрипкой-альтом в наши с Николаем композиции, что даже я, теперь уже строгий консерватор стиля и имиджа, не смог отказать. И теперь нас пятеро в связке над пропастью, и кайф наш еще круче – так говорят болельщики, и, дай им волю, они бы нарезали нам авоську микрофонов.

А авантюристы все устраивают авантюры во славу призвания «Санкт-Петербурга» и своих бездонных карманов.

Очень взрослый и малословный тенорок по фамилии Карпович вписывает «Санкт-Петербург» отконцертировать несколько вечеров в слякотном Ораниенбауме, в спортивном манеже, ставшем на несколько вечеров танцевально-концертной территорией. Нас даже законно оформляют на незаконные ставки, и в манеже мы законно-незаконно отыгрываем, сколько положено и как просят. А просят не очень-то того. Но без Лемеховых имидж «Санкт-Петербурга» и так уже не очень-то того. Это как в трикотаже, когда 50 % шерсти, но и 50 % синтетики. Шерсть престижней, а синтетика практичнее.

На мне новая рубаха консервативного покроя и брюки в серую полоску. Я как бы устал от успеха, но иногда еще могу раз-другой дрыгнуть ножкой, а Никитка – наоборот, молодой бычок, козленок, волчонок, не знаю. Но удачно смотрится. Николай за барабанами строг, зол и алогичен. Мастеровой Витя Ковалев словно в полудреме маячит возле Николая за моей спиной, Никита Лызлов же за роялем более склонен к демократизму и открытому веселью. Все продумано и все в кайф.

В Ораниенбауме кайфовальщики довольны, а рок-н-ролльщики смакуют каждое соло Никитки – звукоизвлечение у него действительно изумительное, и смакуют все мои броски из баса в свистящий фальцет. И правильно делают, потому что все продумано. И все в кайф.

Даже бессвязное сочинение «Бангладеш» долгим ухарским драйвом покоряет манеж Ораниенбаума.

Кто имеет медный щит,тот имеет медный лоб,кто имеет медный лоб,тот играет в спортлото!

И тут вонзается скрипичный риф, а после него:

Бангладеш, Бангладеш!Мы за Бангладеш!

Покорив манеж положенное количество раз, приезжаем в кассу за заработной платой и убеждаемся зрительно, что законно оформлено на незаконные ставки кроме нас еще человек десять.

Козырной туз у манежных деятелей Карповича опять же на руках. Заявление или чье-то постановление, короче, бумага, гласящая, что вокально-инструментальный ансамбль «Санкт-Петербург», не имеющий никаких каких-то там прав, устроил в манеже Ораниенбаума трехдневный шабаш, выразившийся в безнравственном хождении на головах, на ушах и еще, кажется, на зубах по сцене с призывом сорвать государственное дело – «Спортлото».

Проторенная кривая возвращает нас в Университет, где на химическом факультете невероятными организационными ухищрениями Никита Лызлов получает ангажемент. Слово иностранное звучит затейливее. Затея, однако, без выкрутасов, под банальным лозунгом «Вечер отдыха» тамошних химиков. Кайфователи это уже проходили и знают наизусть. Они с радостной кровожадностью наполеоновской гвардии прорывают хилые кордоны «химических» дружинников, оккупируют огромный и пыльный зал клуба на Васильевском острове.

Вечер – да. Но отдых под вопросом. Предложившие все это под затейливым словом ангажемент долго не решаются объявить начало отдыха, но все же решаются, испуганные перспективой вместо отдыха стать свидетелями демонтажа любимого клуба, и отдыхаем мы, «Санкт-Петербург», обиженные Карповичем, и наполеоновская гвардия, обиженная хилостью сопротивления, по полной, так сказать, схеме, а схема эта такова, что вспоминают ее иногда и по сей день.

Долой респект и да здравствует весь спектр отработанного дрыгоножества, драйва, дурацкого «Бангладеша», догепатитного язычества, додуманного импровизацией духарного дизайна душ!

(Как говорить о музыке без аллитерации, когда лишь глухой согласной можно передать хоть что-то?)

Это пришло вдруг, этакая находка! Пустой бутылкой стал играть на «Иолане» как на гавайской гитаре. После бутылку – бац! – вдребезги. Страсти зала также вдребезги на режущие осколки якобы объединения в одну пятисотенную глотку, поющую прощание с юностью.

Нас Карпович бьет авантюрами и доносами – бац! – Никита взлетает на смычке как черт (ведьма?) на метле.

Нас карикатурят в столбцах газетные неосведомленыши – бац! – Николай ломает педаль и рвет – трах-тарарах! – пластик тактового.

Нам пеняют за то, что мы есть, но мы-то есть, потому что есть вы – бац! бац! – микрофонной стойкой с размаху по крышке рояля.

Нас боготворят кайфовальщики, потому что мы им в кайф, а этого – бац! – я не могу понять теперь, и как ни пытаюсь, не оживить в себе простоты понимания той гриппозной осенью накануне разрядки.

После химфака Валера Черкасов (о котором впереди) увязался в попутчики. По пути долго и упрямо доказывал:

– Понимаешь, это уже почти уровень, почти Европа!

– Да, я понимаю, мы живем в Европе. Но почему лишь «почти Европа»?

– Понимаешь, еще чуть-чуть, и вы прорветесь. Вот именно! Вы прорветесь, а вместе с вами и мы.

Да, я понимал – мы прорвемся. Но не понимал, почему мы прорвемся, если я стану музицировать порожней зеленой посудой и колотить железом о рояль не в припадке обиды, а заведомо стану музицировать бутылкой, и впервые, кажется, я подумал, что мы действительно куда-то прорываемся, а прорываться куда-то – это гораздо страшнее, чем просто так. Но ничего, подумал, не бывает просто так, подумал впервые и, похоже, впервые затосковал о тех таких уже давних днях, когда восторженным юношей утомлял себя в спортзале, наивно представляя суровую простоту и непреложность олимпийской стези.