Самый кайф (сборник)
Шрифт:
Концерт задерживался, и мы, дождавшись Рудашевского и Степанова, зашли в Церковь Васина пересидеть лишнее время. Там Коля Иванович Корзинин удивительно быстро, быстрее всех, налопался и, когда пришла минута выходить на сцену, сколоченную прямо во дворе… Нет, мы на сцену-то вышли…
– Вот они! – заволновался Молчанов. – Ведь это и есть живая история?
Это была чуть живая история. От Коли Ивановича можно всякого ожидать, но не таких же барабанных дробей! А тут еще Степанову стал помогать Стас Веденин. Он участвовал в записи альбома и посчитал возможным подняться на сцену со своей очень электрической гитарой.
Три камеры смотрели на нас, но недолго. Московский Молчанов – гладкий и причесанный, куда ему понять такое! Он дал отмашку, и нас снимать перестали…
Так проходило лето. Леня-Ленин, ставший меньшевиком, прятался ото всех с печатью президента и в итоге в Сестрорецке получилось нечто странное. Почти тайное. Тупое мероприятие, о котором никто не писал и не читал. Последний всплеск моей активности, выразившийся в написании сценария церемонии открытия, ни к чему не привел, хотя набросок сценария – вот же он! – интересен как литературно-сумасшедший факт.
Место действия: г. Сестрорецк, пл. Свободы, д. 1, площадь перед зданием исполкома.
Время: 12:00.
Площадь украшена символикой фестиваля. Играет бравурная музыка духового оркестра моряков. По периметру площади выстроились участники фестиваля. За ними – зрители. Оркестр смолкает. Под бой курантов на балкон исполкома выходят – мэр, президент фестиваля, оргкомитет, священнослужитель.
Звучат приветственные речи. Говорят о цели фестиваля, о примиряющем движении «синих» ипр.
Группа организаторов фестиваля на велосипедах объезжает строй участников. Звучат крики «ура!».
Торжественный молебен и освящение знамени фестиваля. Подъем знамени. Гимн.
Мимо исполкома проезжают транспорт с джинсово-фестивальной символикой и колесный бронетранспортер, расписанный цветами.
После парада начинается шествие. Художники несут картины и мольберты. Актеры показывают мизансцены. Проходят диксиленд, «Лицедеи», духовой оркестр моряков замыкает шествие. С балкона звучат приветствия идущим. Над шествием транспаранты со словами «Джинсы – всемирная вещь», «Джинсы – символ нашего времени», «Дайте миру джинсы», «Миру – мир» и т. д.
Обоснование проекта
Предлагая подобную модель открытия фестиваля, автор исходил из необходимости учитывать традиции и привычки граждан России. Жители Бразилии привыкли к карнавальным шествиям и пляскам. Жители США – к шествиям с персонажами Диснея и длинноногими герлами. Граждане России привыкли к трибунам, речам и парадам. Хорошо или нет – это так. Привычная форма при полном отсутствии тоталитаризма вызовет у зрителей добрые чувства. Начало фестиваля ляжет в канву психологической привычки и не вызовет раздражения. В церемонии открытия не должно быть сатиры и насмешки. Это, повторю, лишь привычная нам форма.
Но никаких джинсовых бронетранспортеров не прикатило. Возле дверей выставочного зала Саши Михайлова сводная труппа народного танца водила русско-народные хороводы под сиротским транспарантом «Джинсы – всемирная вещь». Тут же озадаченно бродили местные бандиты и писатель-предприниматель Александр Житинский. Первые хотели обложить кого-нибудь данью и продавать пиво джинсовым толпам. Второй намеревался втюхивать, как горячие пирожки, книгу про Костю Кинчева. В итоге бандитское пиво покупал хоть и предприниматель, но все-таки человек Житинский, раздаривая одновременно Костю Кинчева. Сперва Житинский хотел менять Кинчева на пиво, но бандиты отказались.
В знак джинсового протеста я зашел в соседнюю дверь и оказался в ресторане, который, как выяснилось, принадлежал одному моему старинному знакомому, выставившемуся все-таки на цветные ликеры. Мне от них плохо до сих пор.
За несколько дней до того, используя джинсовые каналы в питерской прессе, мы с Джорджем превентивно отмазались от мероприятия в Сестрорецке. Маркс опубликовал в «Вечернем Петербурге» статью под названием «Джинсовая лажа» (или после опубликовал?), а я в приложении «Пятница» к еженедельнику «Час пик» напечатал Ленину фотографию и под фотографией спародировал милицейский текст: ищется, мол, такой-сякой, бормочет, что президент, всем показывает печать, последний раз его видели
Прости, Леня!
Тем же летом газета «Час пик» устроила рок-концерт на Дворцовой площади, и «Санкт-Петербург» играл на том концерте. Цель мероприятия теперь не помнит никто. «Петербург» согласился играть в начале, и в итоге на нашем концертировании отстраивался звук. Поэтому фурора не получилось. Снова Веденин доказывал Степанову достоинства своего звукоизвлечения. Зато было интересно увидеть Эрмитаж, махонькую часть которого предоставили музыкантам для переодевания и настройки, заплеванным, словно кулисы Рок-клуба времен перестроечной рок-революции.
После концерта началась короткая эпопея моего сотрудничества с газетой «Час пик». Я там готовил первый номер субботнего приложения «Час пик – Рок-н-ролл». Он вышел в итоге девятого октября девяносто третьего. Вышел и больше не вернулся.
А в конце лета умерла мама. После смерти отца я так и предположил:
– Теперь и мама умрет.
Не знаю – почему мне это пришло в голову? Они так долго прожили вместе, что их жизни переплелись, стали одной жизнью.
В сентябре у меня заболела спина так, что я не мог ходить. Даже по квартире ползал с трудом. Пытался снимать боль алкоголем, но боль не снималась. Чтобы не мешать семье и чтобы она мне не мешала, я переехал в опустевшую родительскую квартиру и продолжал «лечиться».
После смерти мамы обо мне и «Петербурге» сняли передачу для Российского телевидения, и я все ждал, когда ее покажут. И ее в итоге показали. Сразу после стрельбы по Белому дому. Без объявления и в час ночи. Правда, один знакомый на Алтае ее увидел.
Казалось, все рушится. Падает вдребезги. Разлетается на мелкие кусочки. Но спорт приучил меня сопротивляться. Только руки еще и шевелились. Я еще мог писать и сопротивляться словами.
Этого б не случилось, если б не алкоголизм. Когда я в юности тысячи раз крутил полуоборванную ленту с «Плиз, плиз ми», когда хранил и разглядывал плохонькие фотки битлов, и даже позже, став вполне знаменитым певцом и гитаристом… Мне подобное никогда в голову не приходило и прийти не могло. Приблизиться к битлам! Все равно что загадывать, есть ли жизнь на Марсе.
Возможно, и есть. Ведь кто-то рыл там каналы.
С битлами получилось так же, как с марсианами.
Но о них позже. Вернемся к алкоголизму. Из рода млекопитающих только человек употребляет наркотики, и никто пока не ответил – почему. Ответ же, на мой взгляд, прост, как вступление к песне «Лет ит би». Что делает человек с той самой поры, как мы можем проследить его деятельность? Он изменяет окружающую его действительность. На скальной поверхности рисует зверя, громоздит пирамиды, небоскребы, придумал компьютер и электрогитару. Даже воюет с себе подобными с целью изменить действительность или окружающий мир. Почему человек старается все изменить? Потому что мир его не устраивает! И тут человека ждет ловушка, уготованная бесом для его гордыни. Наркотики! А самый распространенный – алкоголь. Русская водочка, если опуститься на родные просторы. Опрокинул стаканчик-другой, и действительность изменилась.
Пока я не стал алкоголиком, жизнь никоим образом не приближала меня к кумирам юности. Но долгая и не больно-то легкая жизнь – что в музыке, что в литературе – подвела к отправной точке. Быть алкоголиком – это вовсе не значит валяться под забором от зари до зари, хотя подобная перспектива маячит для каждого и по-своему желанна. Быть алкоголиком – значит потерять управление над алкоголем, достичь того положения, когда не ты управляешь процессом выливания, а процесс управляет тобой. Как только процесс стал мной управлять, я и приблизился к мечте отрочества – к «Битлз».
В октябре девяносто второго я уже пил горькую сорокаградусную с Аланом Вильямсом, первым битловским продюсером, и даже навязывал ему к водке квашеную капусту… Но это оказалось лишь первым приближением к реальным битлам.
Битлы и сами в разные времена грешили. Даже лечились от употребления более сильных наркотиков. Так что кое-что общее у нас уже имелось.
С Аланом мы квасили до потери реальности осенью девяносто второго, а через год дело приняло другой оборот.
Обремененный бесконечной жаждой деятельности, я вписался в очередной, как теперь принято говорить, проект, отдавшись ему полностью душой и, как оказалось, телом.
О душе: для одной газетной многоэтажной конторы, в которой имелись компьютеры, буфеты и много-много руководящих теток, я два месяца придумывал газету – концепцию, рубрики, мульки всякие, феньки, прибабахи. Сочинял страницу за страницей на два-три номера вперед, и вышла она, зараза, в итоге девятого октября девяносто третьего года, ко дню рождения Джона Оно-Леннона.
О теле: переоценив его стойкость и кантуясь по редакционным апартаментам с утра до сумерек, я простудился и слег с радикулитом. Лежал как полено и стонал как девственница.
Когда спина еще работала, на выставке в Манеже я встретил Женю Зубкова с Третьей авеню, который за руку водил по выставке Шагина и Шинкарева. Зубков, трезвый алкоголик, демонстрировал народу трезвых же идеологов портвейна и постмодернизма. Действительно, «митьки» явили публике свой новый лик – гладколицые, ухоженные, в костюмах и начищенных ботинках. Говорили, будто «митьки» побывали на обучении у Папы Мартина, будто бы этот Папа научил их оставаться трезвыми…
С Зубковым мы как-то пили лет пятнадцать назад и теперь разговорились на известную тему. После Женя напел мне строчку:
– «Мои мечты, что пыль с дороги…» – затем спросил: – Твоя песня? Может – «Россиян»?
Я задумался и ответил:
– Может, и моя. Может, и Жоры Ордановского. Давно это было!
Затем, когда Зубков рассказал мне, что и у Ринго Старра были серьезные проблемы с алкоголем, мне пришла в голову оригинальная мысль, и я спросил:
– А не мог бы Ринго написать что-то вроде обращения к русским битломанам? Об алкоголе, конечно.
Зубков задумался. Вскоре он улетел к себе обратно на американщину. Через неделю позвонил и сказал:
– Позвони Шинкареву или Шагину. Они помогут составить письмо. А я постараюсь сделать так, чтобы Ринго его подписал.
Я уже ползал на карачках по квартире – не от алкоголя, а от радикулита, – но Шинкареву позвонил. Не застал. Позвонил Мите Шагину и попросил, как получилось:
– Митя, ты был в Америке и гостил у Папы Мартина. Ты знаешь этикет. Представь себя Ринго Старром и помоги мне написать за него.
Митя помолчал, подышал в трубку и ответил:
– Нет, братишка! Я не могу представить себя Ринго Старром. А ты что – не был в Америке? Все ж были.
– А я не был.
– Что ж делать-то?
– В Америку я уже не успею. Скоро номер газеты выйдет про Джона Леннона и про нас.
Митя не помог. Делать было нечего. Был вечер. В Москве начиналась бойня вокруг Белого дома. Достали этим Домом! Постоянно его то защищают, то штурмуют. Я лежал на ковре возле бутылочки, закрыв глаза и представляя себя Ринго Старром. Он алкоголик и я алкоголик – это нас сближало. Он великий человек, но и меня знают тысячи людей. Это тоже сближало, но не очень…
Темнело. В полудреме я стал вспоминать Ринго. Вспоминал фотографии. Вспоминал все, что знал о нем. Я вспомнил те редкие песни, которые он пел на битловских дисках. И я, конечно, вспомнил про «Желтую подводную лодку». Мне не нужно было вспоминать мотив, который во мне живет всегда, но я стал разжимать губы и мычать слова, затем напрягать связки и петь все громче и громче, заглушая этот злой мир, в котором, кроме музыки, есть еще и пули. Пули эти летели по телеэкрану, светящемуся без звука в моей комнате. Я пел и пел, становясь Ринго:
Ви ол лив ин зе йеллоу сабмарин!
Йеллоу сабмарин!
Йеллоу сабмарин!
Все мы живем в желтой подводной лодке!
В этом и есть различие между нами – мы живем в желтой подводной лодке, а все вы живете в сумасшедшем доме. С этой мыслью я и заснул, а утром встал почти без боли в позвоночнике и, пока ощущение рингости во мне не прошло, написал:
«Я хотел бы поделиться с российским народом своим жизненным опытом. Я знал многих прекрасных рок-музыкантов и просто людей, преданных искусству, которых погубили алкоголь и наркотики. И я знаю многих, кто избавился от губительного пристрастия, кто продолжает жить, сочиняя и исполняя прекрасную музыку. У меня тоже были серьезные проблемы, и я решил их с помощью Бога и программы „Двенадцать шагов“. Я глубоко благодарен этой программе, а вам советую не доводить дело до той стадии, когда вам потребуется сторонняя помощь».
Помедлив мгновение, я рискнул, и у меня получилась подпись – «Ваш РИНГО СТАР».
После подписи я отправился за водкой, и спина заболела снова. Газетная же контора отправила мое письмо факсом в Нью-Йорк. Через день позвонил Зубков и сообщил, что письмо переведено и скоро он вылетает к Ринго. Я был счастлив, продолжая лежать на полу.
Но утром девятого октября я встал на карачки и поехал, несмотря на больную спину, к битломану Васину в офис Храма Джона Леннона. Там с утра раздавали водку, и никакая болезнь меня остановить не могла. Вечером же на концерте в СКК я поднялся на сцену, бросил в зал пачку первого номера рок-н-ролльной газеты, да и сам упал со сцены. Потом пели Шевчук – Бутусов – Кинчев. Потом меня из газеты выгнали. Первый номер оказался последним, и письмо Ринго не пригодилось…
Через пару лет один англичанин сказал мне:
– Вот книга. Ее передал Эрик. Он сказал – отдай кому-нибудь в России. Эрик Клэптон его зовут. Ты знаешь Эрика?
Как мне не знать Эрика! Четверть века назад я ходил с его пластинками в обнимку!
Англичанин протянул книгу, и я пролистнул ее. Книга включала химические автобиографии разных знаменитых людей – лордов, боксеров, рок-музыкантов… Написал о себе и Эрик Клэптон. Об алкоголизме, героине, о трезвости, о том, как срывался и допивался до вшей. Я закрыл книгу и посмотрел на обложку. В переводе книга называлась приблизительно так: «Протрезвей и закайфуй от трезвости». Предисловие к книге написал Ринго Старр. К тому времени я уже два года оставался трезвым. Вот мы и встретились, Рингушка!..
…История Транснационального Джинсового Конгресса – это талантливая пародия на породившее его время, это спектакль, сыгранный как музыкально-политическая импровизация, когда актеры, Маркс – Энгельс – Ленин, безотстраненно играют на своих судьбах, представляя историю уже не молодежного, а поэтому и достаточно истерического кайфа.
Собственно, на провале в Сестрорецке история не закончилась. По крайней мере для меня и Джорджа Гуницкого. Это просто заканчивается вторая часть «Кайфа вечного». Стоит вдуматься в название. Кайф – что-то короткое, стремительное, состояние Икара, летящего к Солнцу. Вечное – спокойствие вроде бы, черный космос без воздуха, пространство за Солнцем, близкое к смерти или к жизни в ином темпе. Несоединимые философски понятия оказались рядом по воле литературы и рок-н-ролла. И если соединились и стали реальностью книги – значит, и есть кайф вечный, вопреки философии. Что – философия?! Всего лишь стройные мысли невечных людей…
В конце октября меня пригласил за Атлантический океан Институт по проблемам алкоголизма. В нем работает медицинским директором Женя Зубков. Это он помнит песни «Петербурга», которые я забыл. Не зря, видно, я пел их двадцать пять лет назад.
За океаном я делал записи – ими вторую часть и закончу. О музыке и бессмертии читайте в третьей части.
Люди мыслят образами и частично словами. Людям пишущим приходится, в силу профессии, переводить образы и слова в предложения, писать их слева направо и строчка за строчкой, нарушая тем естественность и яркость впечатлений. Потери компенсируются мастерством и талантом, если таковые имеются, и, словно палехская шкатулка, в итоге предлагается читателю произведение искусства, в котором рассказывается о жизни слева направо и строчка за строчкой. Читателю предлагается игра – ничего дурного в ней нет, как и нет какой-либо связи с реальной жизнью образа и частично слова. В предлагаемых записках совсем мало нарочитого мастерства, в них автором практически не было сделано поправок, кроме совсем уж вопиющих грамматических ошибок. Автор посчитал, что подобная неразукрашенная проза (конечно же, слева направо и строчка за строчкой!) лучше сохраняет в себе первоначальные впечатления, а именно ими он и хочет поделиться с возможным читателем. Автор также понимает всю степень кокетства – ведь дневники пишутся для себя, а не публикуются за деньги, но, повторим, таковы издержки профессии.
Единственное, что сделал автор против желания, – придумал название своим запискам. Сделано это было в целях рекламы, а может, и саморекламы. Но это уже законы рынка, а не литературы…
Краснорожий финн-стюард прикатил тележку, а Бородатый Андрюша сказал:
– Джин энд тоник!
– Джин энд тоник ту, – сказал и я хоть и не так бодро, но с надеждой. Так повторялось несколько раз. До Нью-Йорка было лететь далеко, и мы протрезвели до того, что мистер Женя – медицинский директор – ничего не понял. Мы с ним обнимались и целовались.
Когда переезжаешь не помню какой мост и приближаешься к Манхэттену, то видишь огромную рекламу «Тошиба». Постепенно, по мере приближения, на тебя надвигается другая реклама, заслоняя и «Тошибу», и пол-Манхэттена. Это реклама водки «Столичная».
Четверых русских поселили в роскошном доме на берегу Чесапикского залива. Это имение Эшли Папы Мартина. Папа – всеамериканская знаменитость. Он был алкоголиком практикующим, а вот уже лет тридцать пять алкоголик выздоравливающий. Преданий, вообще-то, много всяких, мифов, былин. Чесапикский миф-былина гласит: в нашем доме встречался Джон Кеннеди с Мэрилин Монро. Я лежу на кровати и мне хочется думать, что на ней лежал Джон. Или Мэрилин. Или они лежали вместе. Вчера мы расписались в Билле о правах. Одно из прав гласит, что мы не имеем права курить в туалете и вступать в сексуальные контакты. Мы не можем этого делать, поскольку алкоголики. А Джон и Мэрилин могли, они алкоголиками не были. Нет, кажется, Мэрилин была.
Бородатый Андрюша квасил, не просыхая, но врачам заявил, будто десять дней в завязке. Когда его отправили в туалет написать в баночку, мы пошутили: «Сдаст на анализ сто граммов джина с тоником». Женя-Юджин, детектив из Москвы, показывал удостоверение об американском детективном образовании. На дипломе золотая печать. Он занимает соседнюю спальню с Алексисом из МИДа и храпит с ним на пару по ночам. У Жени-детектива давление 195/120.
После завтрака идем в курилку. Лысый южанин шепчет по секрету:
– Сегодня кофе настоящий. С кофеином. Ко Дню благодарения парни постарались.
Вот и взяли по стаканчику.
Завитая старушка что-то спрашивает, и я отвечаю на плохом английском, но это никого не беспокоит. Все слегка возбуждены – ко Дню благодарения в молельном доме покажут кино. У нас же в Белом доме – и кофе, и телевизор. И по закону о правах пациентов к нам никто не может заходить.
– О, я была в России! – говорит гватемальская красавица Мария (просто Мария?). – Двадцать лет назад. Около Блэк си. Оши? Очи!
– Сочи!!!
– Йес. В Киеве еще. В Москве. Как это… Говермент сидит?
– Кремль!!! – кричим мы. – Красная площадь!
– «Джим Бим» убил мою память.
– У них в Гватемале, – говорит Юджин-детектив, – вся жизнь на сексе. Они трахаются каждый день пять часов без остановки.
– Не может быть, – возмущаюсь я, потому что мне завидно.
Вечером выступает Ф-ска: первый раз попробовала вино лет в шесть-семь, угостила мать на праздник. Ощущение яркое. Отец алкоголик, но так не считает. В хай-скул выпивала по выходным и в более взрослой компании. В колледже пила каждый день. Скрытно. Вышла замуж. Трое детей. Сложности с мужем. Могли не разговаривать по нескольку месяцев. Он ее иногда бил. Иногда просто молча насиловал. Открыла для себя наркотики. Даже закончила курсы медсестер, чтобы работать в медицине и быть ближе к таблеткам. Сама себе выписывала рецепты. Когда муж в очередной раз избил, ушла из дома с большой бутылкой. Поставила рядом с собой перед тем, как вырубиться, – не подумают, что наркоманка. Муж скоро умер от инфаркта. Хотела тоже умереть. Каждый раз, когда просыпалась живая, проклинала Бога. Были контакты с Анонимными Алкоголиками, но отнеслась к Двенадцати шагам несерьезно. Снова запои, клиника. Случайно попала в Эшли. Нарушала режим. Пыталась уйти, но вдруг подумала: «Куда?» Все-таки зашла в часовню и стала кричать на Бога. Когда устала кричать, встала на колени и попросила: «Спаси». Так сделала первый шаг. Теперь работает в клинике, один из руководителей. Уже не молодая, но ухоженная, корректная женщина с печальным лицом.
В курилке исполнили с Бородатым Андрюшей русский «джок». Закурили «Беломор». Жуткое табачное облако поползло над столиками, неся запах русских пивных и цехов. Американский народ, алкаши и драгеры, затихли, обернулись, а юная алкашка из Техаса спросила:
– Парни, это сигарос?
– Это папиросас, – ответил Бородатый Андрюша, а я уточнил:
– Папиросас русских призонеров, которые прорыли Беломоркэнел в двадцатых – тридцатых.
– Без марихуаны, – сказал Бородатый Андрюша.
Американский народ притих. Рок-н-ролльного вида алкаш попросил:
– Курнуть можно?
– Плиз, – ответил я и протянул пачку.
На запах прибежала женщина с рацией, местная сека за народом.
– Это без кайфа, – объяснила деваха из Техаса. Женщина с рацией поверила, но не очень.
– Надо окурки убрать, – сказал я.
На утренней лекции Папа пошутил: «Если будете пить – помрете. Я похороню вас бесплатно и буду молиться за вас. Но надеюсь, это будете вы, а не я» (аплодисменты). А вечером приехал профессор математики и рассказывал, как бился в белой горячке. «Алкоголик всегда путешествует по чувству вины. Только у психопатов нет чувства вины. Это чувство – разрушитель».
На субботнем митинге тучная улыбчивая бабушка говорила:
– Я не пью одна. Я не пью дома. Я люблю пить в барах. Поговорить люблю с людьми. Правда, после третьего стаканчика стала засыпать прямо за стойкой.
Алексис рассказывает, как вылетел из МИДа:
– Два месяца на больничном пил с соседскими урками. Взял список тех, кого курировал, стал звонить и занимать деньги – заболел, мол, подкиньте на неделю. Уркаганов отправлял по адресам. Все местные бандиты квасили на мидовские мани. Меня мать вычислила и домой увела, а уркаганы продолжили звонить по спискам и собирать деньги на пьянку, ломиться в двери к будущим консулам. Меня в ГБ вызывали – в чем дело? шантаж? Из МИДа по собственному желанию полетел. На партсобрании факали со страшной силой. ОБХСС зацепило – использование служебного положения и так далее… Яуцелел, но без работы. Так и началась полная задница. Полет в бездну, головой в дерьмо. Семнадцать больниц за три года.
Текст утренней молитвы-медитации:
Боже, дай мне спокойствие
Принять все, что мне не изменить.
Изменить все, что могу,
И мужество понять разницу.
Эшли входит в десятку лучших подобных центров страны. На открытие десять лет назад приезжала Нэнси Рейган.
Двадцать седьмого ноября в наш дурдом приехали алкаши из Хав-де-Грейса на вечернюю встречу. Дождь стал ливнем, и по дороге в церковь мы совсем промокли. Командовал парадом молодой алкаш с выправкой и голосом сержанта морской пехоты. Он им и оказался. И без перевода общий смысл жути жизни сержанта удалось уловить. Алкоголь анонимен, как и Анонимные Алкоголики, он бьет наповал, не разбирая национальностей и рас.
Доверься Богу!
Очисти свое жилище!
Помоги ближнему!
Рядом с Эшли чья-то вооруженная вилла. Так и написано на щите в начале дороги, проложенной за нашим домом: «Частное владение! Мы вооружены. Просим без приглашения не беспокоить. Стреляем без предупреждения», – такой приблизительно перевод.
Сторож дядя Вася
меж берез и сосен,
как жену чужую,
засосал 0,8.
Мы в Белом доме – унесенные ветром. Иногда пробивает в мозгу – какая такая Америка? что за Чесапикский залив? кто я вообще такой и что делаю здесь? Я здесь осваиваю программу Анонимных Алкоголиков – это понятно. Я почти на месяц поселился в причудливом изобретении человеческого разума. Эшли – это дворцово-храмовый центр алкоголизма. Роскошные, дорогие здания, картины в золотых рамах, медсестры в белых халатах
и экуменические, а хочешь – католические, православные, иудаические, мусульманские или еще какие службы. Это место, где об алкоголе и наркотиках говорят как о достойных противниках круглые сутки, где имя врага твоего на устах твоих каждый час, где на групповых и общих митингах, прежде чем сказать что-либо, ты должен представиться по форме, что я и делаю:– Май нейм из Владимир. Ай эм алкоголик, – а все хором откликаются:
– Привет, Владимир.
Папа Мартин шутит:
– Мать будит сына: «Вставай, Джон! Тебе пора в школу». Сын прячется под одеяло: «Не хочу. Они ненавидят меня, бросают в меня камнями». Мать срывает одеяло: «Какого черта! Вставай! Тебе же тридцать четыре года и ты в этой школе директор! Будешь знать, как пить по уикендам!»
28 ноября. Воскресенье. В Эшли родительский день. Пузатый секьюрити предупреждает с доброй улыбкой, что передачки будет проверять, что встречаться можно лишь в отведенных местах и т. д. Родители великовозрастных алкашей и драгеров, невесты и жены, дети гуляют под ручку вдоль Чесапикского бэя, сидят в беседке или в золотых залах Бентл-холла, читают свежие газеты, которые подвозят лишь по выходным. Нам на обеденный столик положили любовно газету со статьей про русскую армию – деморализована она, обезлюдела и прочее. Читать все это не хочется. Мы – унесенные ветром. Пусть так и остается хотя бы ненадолго. Да здравствуют клубника, бананы и всемирное алкогольное братство. Но где-то в глубинах субстанции, называемой душой, безнадежно звенит одинокая струна – а к нам-то никто в родительский день не приехал. Понятно, что это совсем уж невозможная штука. А все-таки жаль.
В понедельник митинг-грэтитьюд. Обстановка торжественная. После Папиной речи, которая полна анекдотов и шуток, выпускники Эшли выступают со спичами. Черный американец лет сорока – костюм, галстук; нарядная жена тоже вышла к трибуне – прочел спич, полный благодарности. За ним еще несколько человек прошли через церемонию. Юджин-детектив и я оделись в костюмы, а Бородатый Андрюша поверх белой рубахи надел артистическую жилетку.
Сегодня прошла интенсивная русская группа. Токали про наш алкоголизм. Алексис из МИДа, он же наш консультант, помогал переводить схему из учебной брошюры.
– Здесь все нарисовано, – объяснял он, и мы разглядывали картинки. – Что питает алкоголизм? Гордыня. Злость. Зависть. Похоть…
На Чесапикском заливе опупенной красоты восходы. Апельсиновым джусом часов с шести заливается кромка горизонта. И закаты такие же: быстрые, как в Сухуми. Полная луна выкатывается на небо и серебристой дорожкой, словно в «Ночи на Днепре», удваивается в заливе. Алкогольно-дворцовый комплекс Эшли подсвечивается с улицы фонарями. Газоны подстрижены, собаки эшлинские иногда выкатывают на улицу свои откормленные тела. Сегодня привезли Деда Мороза, ангелов и лампочки. Скоро Кристмас и Новый год. На дворе 12 градусов по родному Цельсию.
Утром 2 декабря опять тепло. Рядом с Эшли поле, на котором собираются тучами перелетные птицы. А первого ездили в соседний городок. Нарушение режима обусловлено серьезной целью. Предполагалось взять напрокат гитары до следующего понедельника. В понедельник торжественный ланч в честь Луиса (Лу) Б., на чьи деньги построен Бентл-холл – центральный алкогольный дворец.
Гватемальская Мария.
Техасская Шерри.
Смешные они все-таки, американцы. Утром все друг другу кричат: «Монинг!» Представьте себе картину в России: идешь по улице и встречным кричишь: «Утро! Утро! Утро!» – а тебе в ответ: «Утро-утро!» Захожу я вечером в Бентл-холл, а язык как-то сам выбрасывает приветствие кастелянше: «Монинг! Утро!»
Каждый вечер на общем митинге кто-либо из персонала рассказывает историю своей жизни. Когда это слышишь изо дня в день, то как-то затухает русско-народный апломб по поводу мощи и глубины нашего пьянства. Становится даже обидно, как будто лишился последнего достоинства державы… X. пила, драгалась, детей отобрали, муж бил до увечий. Следующий партнер бил опять до увечий – сломал нос, ноги, отбил позвоночник. Муж вернулся из каталажки и потащил с собой. Отказывалась. Тогда достал нож и сказал, что убьет детей. Ушла. Снова избил. Попала в Эшли. Теперь работает здесь с фанатизмом и благоговением перед Папой.
Приехали на вечерний митинг из соседнего городка две белокурые телки: вместе квасили, старшая воровала одежду из супермаркета, пропивали. Внешне еще держались, но уже таскали деньги из детских копилок.
Вчера подсел за обедом Толстый Билл. Проработал в НАСА двадцать пять лет, на правой руке золотой именной перстень за отличную работу (хорошо, что не наган). Шестнадцать лет назад НАСА отправило лечиться. Теперь он на пенсии и преподает трезвость в Эшли. Рассказывал, будто по пьяни все путал имя: вместо «Билл» представлялся «Фил». Прилетел как-то на родину предков, в Ирландию. На шее толстая цепь с медалью «10 лет трезвости». В аэропорту подходят торжественно и спрашивают: «Вы итальянский посол?» – «Нет, я ирландский алкоголик». – «Вы ирландец! А похожи на итальянца». – «Вы бы пили двадцать пять лет – и вы б стали как итальянец».
Сочинил музыку на утреннюю медитацию «Сиренити прай», хочется, чтоб понравилось людям.
Каждый день набивают холодильник продуктами сверх жратвы в Бентл-холле. Население Белого дома устало есть. Вчера тетка-набивальщица сказала: «А сувениры где?» Сбегал наверх и принес авторучку и матрешку.
Шерри на «колесах» с двенадцати лет. Поджарый, с бородой сотрудник ФБР.
В Балтиморе дождь. Перед этим мы соскочили с субботней лекции, и Весс отвез нас в город. Весс впилился макушкой в дверной косяк микроавтобуса. Разбился до крови, но к медсестре не пошел. «Старый стал. Так и уволить могут».
Мы с Юджином с ходу попали в порно-переулок. Метровые члены и надувные влагалища. Кассеты. Клубы. Бабы. Обдолбанные черные и белые. «Эх, махнуть бы по стаканчику», – мечтательно сказал Юджин. «Что ты!» – ужаснулся я.
Холодно и хочется домой. Белая избушка и кровать Монро становятся настоящим домом.
Майк X. – шеф-повар. Пьяница и бандит-убийца. В роговых очках и галстуке-бабочке.
Врач-филиппинец имеет дипломов восемь с золотыми печатями, которые висят по стенам в его кабинете. Он, думаю, единственный здесь неалкоголик. Несерьезный человек. Сказал мне: «О! У тебя хороший дантист». Я и сам знаю. В писательской поликлинике столетняя прабабушка трясущейся рукой со сверлом потянулась к моему рту – я и убежал. Я летом пьяный от хорошей водки играл на гитаре, крутил ее между тактами, коронный номер, и выбил пломбу из передних зубов. Хожу теперь как сифилитик.
С поста президента компании уходит на пенсию Луис (Лу) Б. Он остается в совете директоров, и у него будет больше времени заниматься алкашами. Эшли ждет к ланчу выздоравливающего миллиардера. Лу оказался пожилым, поджарым, с внимательными глазами мужчиной без внешних понтов. Курит сигареты «Кул». Готов к беседе, если тебе есть что сказать.
А перед ланчем прошел большой выпускной митинг. Агент ФБР читает спич. Его коллега по агентурной работе тоже благодарит. И жена здесь.
Высокий веселый парень. Говорит. Говорят его отец, мать, брат, тетя. Брат и тетя – выздоравливающие алкоголики. Техасская Шерри плачет. Почти все роняют слезы. Ах, эти сентиментальные американцы! Плачет гватемальская «просто Мария». У нее сорок тысяч голов скота, и за ней на ракете прилетели папа, мама, дети. Любимого что-то не видно. Вот они, ежедневные пять часов! Крутой парень в наколках бубнит крутые комплименты.
Папа Мартин слушает внимательно. Все должно быть по правилам.
И ланч сегодня удался. Мой спич:
«Леди и джентльмены! Кажется, впервые в жизни, оказавшись в Эшли, я почувствовал определенную гордость за то, что я алкоголик. Столько прекрасных людей вокруг, прекрасный персонал, консультанты, всех перечесть по именам просто не хватит времени, и все… алкоголики…» (Аплодисменты.)
С Бородатым Андрюшей спели две песни. Атомный саксесс и очередь за автографами. Идея, мать твою! Сочинить с десяток песен на американские тексты и записать альбом. Луис (Лу) Б. так и сказал, проходя мимо: «Надо подумать о записи…»
Умеют американцы устраивать праздники. Что ожидает русского трезвого алкоголика? Унылая трезвость. Все праздники достаются пьяницам.
В субботу Леонард Д., директор клиники, отвез нас в Балтимор и оставил на два часа в супер-пупер-маркете, где мы надыбали однодолларовую распродажу. А после супер-пупера мы в женской гимназии свободных искусств слушали концерт всемирного фольклора. Добрый, ненавязчивый, никакой концерт, после которого хочется жить, и жить приятно. Леонард Д. привез несколько разноцветных коробок с едой для бедных. Ее приносили все, кто может и хочет, складывали при входе на стол. Бедным на Рождество.
Перед возвращением посидели в итальянском ресторане. Гигантское блюдо под названием «Сенатор». Как-то так. Замечательное мясо, политое грибным соусом и нашпигованное шампиньонами. Юджин-детектив рассказывает бесконечный анекдот на ломаном, как открытый перелом, английском, и нам становится страшно.
Двенадцатое декабря. Опупенный вид с виадука на небоскребы Балтиморского сити. Но и ветер будь здоров. Холодное дыхание севера. На подъезде к Вашингтону шестью шпилями модерново стартует в небо новая мормонская церковь. Мы едем на выборы в посольство не оттого, что нас так уж волнуют проблемы чужих амбиций, а потому, что есть хороший повод попасть в столицу США. Территория посольства – это территория России. Чем-то родным пахнуло. Тетки в манто пришли защищать дело демократии в обновленной России. Русская речь и меню в профсоюзном буфете. В небольшом зале столики со списками, а на стене биографии кандидатов – Иванов, Петров, Сидоров, Рабинович, все хорошие люди, за демократию и экологию и еще за социальную справедливость – и партийные списки. Откровенный бред по неведомому мне московскому избирательному округу. Что-то поотвык я от Валдайской возвышенности.
В буфете уже веселее. Там «Салем» по доллару пачка, когда на улице по два-три, бесплатный кофе и демпинговая водка. Как в СССР когда-то, когда заманивали делать 99,8 % «за»…
Билла Клинтона мы не видели, а Белый дом – да. Напротив посреди улицы бегает черный гражданин спиной вперед. Тут же нищие. Денег уже не просят, а просто живут в шалашах. Японцы тучами.
Женя – медицинский директор и Боб – денежный директор прикатили в Эшли после России. Питерские новости и фотки.
Мы обнимаем всех и целуем. Мы любим всех и никогда не забудем. Прощай, Эшли, Папа, Леонард, Чесапик-бэй, стейки и мандарины. Порыли в Нью-Йорк!
Три часа дороги под хороший рок-н-ролл и русскую попсу. Боб – денежный директор ставил кассету «Любэ» и оттягивался под то, как надо б вернуть нам Аляску. Он оставлял руль, хлопал в ладоши на скорости 75 миль (предельно разрешенная – 55 миль), кивал согласно – забирайте, к турурую, взад!
Нью-Йорк пополз из-за горизонта, как Мамай и Золотая Орда. Я хорошо ориентируюсь в лесу, но тут потерял и север, и юг. Мы совершили несколько петель, высадили медицинского директора и порыли дальше.
В городке Гринвич было тихо и пустынно. В гостинице у «Говарда Джонсона» Боб прописал, если так можно сказать, нас в номерах 235 и 236. Удобное стандартное жилище без наворотов, с минимумом максимальных наших российских запросов. Но не тут-то было. Внизу, на вахте, справа от стойки, стеклянная дверь. За стеклянной дверью Боб забил нам местечко в ресторане на ужин и распрощался до утра. Мы сбегали в дешевый «Вулвортс» на часок, где привычно съехала крыша и мы накупили всякого говна исходя из толщины кошельков. Я купил вещь одну – говняную, но маленькую.
Короче. После «Вулвортса» в городе Гринвич, у «Говарда Джонсона», была большая махаловка. Ресторан, куда нас ангажировал Боб, назывался «Тадж-Махал». Мы сидели в ресторане одни. Все-таки без женщин лучше. Вежливый индиец принес нам много всяческой индийской еды, от обилия которой ястал медленно умирать. Знать бы, что именно такой придет смерть. Мы съели ламу, курицу, тэдж-сэлад, креветок, ядовитую приправу, рахат-эскимо-лукум-айс-крим-шербет, выпили воды из гималайского льда, кофе, ти, коку, манго, бля! Дюша стал как БГ. Кричал: «Вейтер! Еще воды и льда!» (При чем здесь БГ, однако?) Опустили мы институт на двести баксов, за что и получили на следующее утро мелкий втык. Полночи по ТВ убивали полицейских, и наоборот, но сон пришел глубок и безмятежен.
Утром Боб отвез нас в Институт международного пьянства. Мрачный медицинский директор жаловался на жизнь:
– Опять идти на прием. Будут Форды, Киссинджер, будет всякая знать. Надо такседо, фрак чертов, брать с бриллиантами напрокат!
Бородатый Андрюша стал звонить в Россию, продолжая тем опускать институт, а после мы делали очередной шопинг. Были приобретены долгоиграющие пластинки по двадцать пять центов, книги по пятьдесят центов, ботинки за двадцать девять долларов, гитара с чехлом почти за четыреста долларов. Короче, накупили всякого говна.
Вечером ужин под названием «пати» у Джима К., разбитного парня лет тридцати, любимчика Луиса (Лу) Б. Джим возглавляет в компании работу по помощи служащим. Имеются в виду алкоголики и наркоманы. Именно через него компания финансирует институт.
Джим год назад купил дом на берегу ручья, отремонтировал, теперь гордится им, показывает комнаты, сам ручей ипр. У него блондинка-жена и двое детей – малютка и сын лет четырех-пяти. Сын веселый, медноволосый, снимается для рекламных журналов – Джим показал альбом с его фотографиями. Парень неплохо начинает жизнь.
В гостиной камин, стеклянная стена с видом на ручей, диван, кресла, книжный шкаф. А на столе, между прочим, подборка фотографий в золоченых рамочках. Джим и Джордж Буш. Джим и Рональд Рейган. Миссис Нэнси Рейган с одним из детей Джима на руках. Сенаторы всякие, губернаторы и плантаторы. Да, парень тоже неплохо начинает жизнь.
На барбекю (как-то так) прибыли гости: Луис Б. с женой Вирджинией – замечательно жизнерадостной женщиной; Евгений З., замечательно мрачный от русской простуды браток; Моррис Р. – тоже в программе, немолодой, но прочный мужчина, глава секьюрити Ю-эс-ти; не менее крупный мужчина в песочного цвета пиджаке, имя которого я забыл.
Прохаживались с кокой. Нас спросили про выборы. А что нам выборы?
Джим поставил столы.
Началась сидячая часть.
Ели окорок, который отрезаґли сами. Про еду говорить сил уже нет. Просто ели.
Жена миллиардера Джинни вместе с женой Джимми собирала грязную посуду. Юджин Московский сказал речь-тост, как тов. Брежнев, я раздал присутствующим предрождественские сувениры.
– Мой друг-алкоголик художник Ле-ов просил подарить американцам свои работы!
С картин Ле-ова выглядывали жутковатые хари – Ле-ов великий мастер. Хари прошли на ура. Затем спели с Бородатым несколько песен. Миллионеры и миллиардеры похлопали. Вылез в конце и Юджин Московский, как Кобзон, спел тюремную песню, как Аркадий Северный, похлопали и ему. На прощанье, чтоб мы не рвались к индусам (кто этих русских знает?) пировать дальше на институтские деньги, нам завернули мешок денег и, пожелав Кристмаса и Нью-йе, отправили к «Говарду Джонсону».
Сон от обжорства глубокий и от обжорства же тревожный.
15 декабря.
Утром Бородатый А. сказал:
– Ты вчера правильно придумал! С утра в «Вулвортсе» свежий товар, наверное, подвезли. Рванули-ка в лабаз, пока Боб не приехал.
– Нет, – ответил я, – хватит. И так уже по куче говна накупили…
Я оказался, как всегда, прав. Иногда и от лени выходит толк. Боб сказал нам «монинг» и повез к Луису Б., который хотел с нами попрощаться…
Чтобы описать жилище четы Б., следует быть архитектором. Моего же запаса слов хватит на следующее: в прихожей каменный пол, деревянные стены кремового цвета, столик с китайской вазой и возле столика медно-золоченый олененок в натуральную величину. Слева что-то вроде кабинета, где роскошный стол, книжный шкаф, в котором золоченые фолианты – Лео Толстоуи, Данте, Свифт. Картины на стенах – жанровые сцены из времен Гражданской войны. Джинни, сидя на роскошном диване, заполняет анкеты на поездку в Кению. Охота на слонов, думаю.
– Хай! Как делишки?
– Монинг! Хау ю дуинг?
Луис Б. проводит нас по дому. Ливинг-опупеть-зал, отделанный дубом. Дубовый бар. Диваны, кресла, елочка в углу, которую украшала игрушками домработница. Луис нажимает кнопочку – стена отъезжает. Огромного размера ТВ для гостей. За ливинг-опупеть-залом комната с клавесином, потом бассейн с телевизором. Потом в подземном этаже с бильярдом рассматривали коллекции спортивных наград. В винной комнате ящики с вином для гостей и черт-те что еще. Потом наверху комната дочери. Та вышла замуж и уехала. Потом еще коридоры, объемы, много воздуха и дизайнерского блеска. Одним словом, нормальный американский миллиардер. Один из главных спонсоров АА в США. Сам имел серьезные проблемы. Если придерживаться терминологии АА, Луис Б. – выздоравливающий миллиардер.
В итоге мы вернулись в кабинет, куда нам хозяин вынес костюмов и курток. Есть теперь у меня и Бородатого Андрюши по паре миллиардерских костюмчиков. Нормальный рождественский презент.
– Эй, Лу! – воскликнула Джинни. – Только мои жакеты не отдавай.
День был сумрачный и прохладный, но все равно «еще один день без зимы». Через полтора часа мы уже въехали на Хилл-оф-Хоуп – Холм Надежды, где располагалась Хай-Вотч-Фарм. Здесь уже платили не по 500 долларов в день, а по 400 в неделю. Здесь нет золотой роскоши – здесь ферма хоть и с кондиционерами, теплыми отхожими местами, сигаретным автоматом, факсом ипр., но хранящая трепетный первоначальный дух движения АА.
Стилизованное под конюшню или – не знаю! – элеватор здание столовой, в котором за крепкими деревянными столами после трапезы режутся в карты, курят, смотрят по телику «муви» постояльцы. Здесь же после ланча проходят общие митинги.
Директор фермы суров, но справедлив.
Капитан Билл сошел с гор – свирепый с виду хантер.
Еда обильна до безобразия. После регулярной порции в зал выносится корыто с отбивными или чем другим, что готовили на обед, – ешь не хочу.
Пара дедов и здесь дремлет на стульях, но народ в основном попроще, подемократичней. Много нью-йоркской публики. Одна беременная, месяце на седьмом, женщина. Манхэттенский интеллигент с украинскими корнями. Пара хиппарей и т. д.
Через день вечером покатили на выездной митинг. В церковной комнате за красиво убранным столом предавались шерингу.
– Своим алкоголизмом я обязан американским писателям Хемингуэю и Фолкнеру, – сказал я под одобрительный гул алкашей и драгеров. – Американцы меня споили, американцы же и помогают протрезветь. Баланс восстановлен.
РАСПОРЯДОК ДНЯ
Завтрак
Факультатив
Группа в столовой по книге «Жить трезвым»
Духовные чтения в часовне
Ланч
Большая общая группа
Отдых
Обед
Выездная группа
Глубокий сон
Гинеколог с пробором живет с февраля.
Седой директор фермы улыбается редко. Говорит он монотонно, негромко, но все слушают. Это не утонченный Леонард, но здесь и не Эшли. Он директор Хай-Вотча уже семь лет. Вернулся с приема, к которому так готовился, Женя – медицинский директор. Говорит:
– Я себя там чувствовал как деревенщина. Фрак съезжал все время набок. Ширинка расстегивалась, и сваливались брюки. Я как встал к стене, так и простоял весь вечер. Они за несколько часов съели наш годовой бюджет. Котлетки из новорожденных ягнят! Долларов сто за порцию!
За столовой могила русской женщины: «Анна Дукельская. 1891–1942». Да, поразбросало народ. Русская могила в горах Кента.
В субботу вечером открытый митинг в Хай-Вотче. В переводе на русский «Хай-Вотч» – сторожевая башня. С нее строго следят за окрестностями. Человек двести приехало на карах. Трибуна и микрофон. Ветераны трезвости. Докладывает старушка о своем пьянстве. Я пою «Сиренити прай». А Дюша, плохо произнося слова, еще две песни. После он еще поет. А меня в конце просят повторить «Сиренити». Как бы она не стала хитом американских алкашей.
Рассказал свой российский сон. О том, как пил сперва с Ричардом Никсоном, а потом – с Борисом Ельциным. Большой успех.
Утром снег повалил огромными хлопьями. Как бы не замело нас здесь до весны. По снегу мистер Женя может на гору и не подняться.
Персонажи:
А. Панко-блюз волосатик. Заводной, как Джон Леннон. «Ненавижу Рейгана и Буша! Они работают на богатых!» Получал как наркоман 300 долларов пособия в месяц и талоны на еду.
Б. Врач-наркоман, лишившийся лицензии. На всех митингах выступает по нескольку раз. Похож на Алексиса, но тоньше в два раза.
В. Глория. Всем улыбается. На ти-шотах и куртках вышито «психо».
Г. Спортивный комментатор. Объездил весь мир. Был в России. Давно в завязке. Почувствовал напряг, искушение-темптейшн – и скорее в Хай-Вотч.
Д. Итальянец-повар. Был мафиозо, имел по 10 000 долларов в неделю. Наркотики, алкоголь. Все потерял и жил на свалке. Перед Рождеством как-то надыбал банок, сдал за центы, пошел в магазин, а там табличка «Закрыто по случаю Кристмаса». Вспомнились детство, елка, подарки. Проплакал весь день. Где-то слышал про АА. Нашел дом, где собираются алкаши на митинги. Проспал под дверьми все Рождество. Его нашли, отправили в больницу, а затем в Хай-Вотч. Теперь здесь живет и готовит опупенную еду. «Пришлите ко мне Майка X. из Эшли! Яего готовить-то научу!»
Программа АА интересна тем, что не только помогает людям бросить пить, но и старается объяснить, зачем бросить и как жить трезвым.
Потом был Нью-Йорк, но про него писали все. После Нью-Йорка был Мичиган, но это мое личное дело. Потом финский самолет прилетел меня в Россию.
В России же пьяные все, скоро все передохнут от пьянства и трест лопнет. Краснорожие грузчики в аэропорту, краснорожие лидеры на телеэкране. АА принципиально против участия в каких-либо политических акциях, дискуссиях о сухом законе-проибишне и прочей активности. Они говорят – думать стоит только о себе и своей трезвости. Я и думаю, буду думать, пока хватит разума и здоровья. А его до первой травы хватит. Накопил в битве за американский урожай. Потом весна, грачи прилетели. Все равно проибишн в России не пройдет.
1
Проибишн – «сухой закон» в США в 1920–1933 гг.