Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной

— От этого рост людей, вероятно, сразу увеличивается… А что это за каска, висящая у стены? Как она называется?

— Это cuffia del silenzio [92] — очень удачно названная так, ибо чем сильнее боль, тем меньше преступник может кричать. На голову подсудимого надевают эту железную коробку, а с помощью винта она делается все теснее; на третьем обороте глаза у пытаемого вылезают из орбит и язык — изо рта.

— Бог мой! Что же должно происходить при шестом обороте? — все так же насмешливо спросил Николино. — А это железное кресло с торчащими гвоздями и с жаровней под ним тоже идет в дело?

92

Чепец молчания (ит.).

— Сейчас увидите. На него сажают раздетого донага заключенного, крепко привязывают его к ручкам кресла, а в жаровне разводят огонь.

— Это не так удобно, как решетка святого Лаврентия: вы не можете переворачивать пытаемого с боку на бок. А эти клинья, колотушки и доски?

— Это «сапог»: ноги заключенного помещают между четырьмя досками, связывают их веревкой, а затем с помощью колотушки между досками вбивают клинья.

— А почему бы сразу не вбить их между большой берцовой костью и малой? Вышло бы скорее… А эти козлы и котелки около них?

— Здесь производится пытка водой; человека укладывают на козлы так, чтобы голова и ноги его находились ниже желудка, и вливают ему в рот пять-шесть пинт воды.

— Сомневаюсь, маркиз, чтобы тосты, которые провозглашаются в вашу честь в таком положении, приносили вам благополучие.

— Желаете продолжать осмотр?

— Скажу по совести — нет, не хочу; я начинаю слишком презирать изобретателей всех этих приспособлений и еще больше тех, кто ими пользуется. Я решительно предпочитаю быть обвиняемым, чем обвинителем; жертвой, чем палачом.

— Вы отказываетесь признаться в своих преступлениях?

— Более чем когда-либо.

— Примите во внимание, что сейчас не время шутить.

— С какого рода пытки вам желательно начать, сударь?

— С дыбы, — ответил Ванни, выведенный из себя хладнокровием Николино. — Палач, разденьте заключенного.

— Постойте! Если позволите, я разденусь сам. Я очень боюсь щекотки.

И Николино преспокойно снял с себя сюртук, жилет и рубашку, обнажив белый юношеский торс, быть может излишне худощавый, но все же прекрасный.

— Спрашиваю в последний раз — угодно ли вам признаться? — закричал Ванни, отчаянно потрясая табакеркой.

— Бросьте! — ответил Николино. — Возможно ли, чтобы у дворянина было два слова? Правда, — добавил он презрительно, — вы-то этого знать не можете.

— Свяжите ему руки за спиной, свяжите руки! — взревел Ванни. — Привяжите ему по сто фунтов к ногам и вздерните под потолок.

Подручные палача бросились к Николино, чтобы исполнить распоряжение фискального прокурора.

— Минуту, минуту! — крикнул Донато. — Осторожнее! Бережнее! Чтобы длилось подольше! Старайтесь вывихнуть, но не сломать; это аристократическая roba [93] .

И он собственными руками, очень осторожно, как и наказывал своим подручным, связал узнику руки за спиной, а те двое стали подвешивать груз к его ногам.

— Не хочешь сознаться? Не хочешь? — крикнул Ванни, подойдя к Николино.

93

Штука (ит.).

— Хочу, — ответил Николино, — подойдите поближе.

Ванни подошел; Николино плюнул ему в лицо.

— Черт побери! — воскликнул Ванни. — Вверх его, вверх!

Палач и его подручные уже взялись за дело, как вдруг к фискальному прокурору подскочил запыхавшийся комендант Роберто Бранди.

— Спешная записка от князя де Кастельчикала, — сказал он.

Ванни взял записку и жестом приказал палачам подождать, пока он не кончит чтения.

Он развернул бумагу, но едва бросил на нее взгляд, как сильно побледнел.

Прочитал еще раз — и его бледность стала мертвенной.

Потом, чуть помолчав, отер залитый потом лоб и сказал:

— Развяжите обвиняемого и отведите в тюрьму.

— А как же пытка? — спросил маэстро Донато.

— Отложим на время, — ответил Ванни.

И он бросился вон из застенка, даже не приказав секретарю следовать за ним.

— А ваша тень, господин фискальный прокурор? — крикнул ему вслед Николино. — Вы забыли свою тень!

Николино развязали, и он облачился в рубашку, жилет и сюртук так же спокойно, как до того снял их.

— Чертово ремесло! — вздохнул маэстро Донато. — Тут никогда ни в чем нельзя быть уверенным!

Николино, казалось, был тронут огорчением палача.

— Сколько вы зарабатываете в год, друг мой? — спросил он.

— Я получаю четыреста дукатов, ваше сиятельство, десять дукатов за казнь и по четыре дуката за пытку. Но из-за упрямства трибунала уже больше трех лет никого не казнили, и вот — сами видите — только начали вас пытать, как пришло новое распоряжение. Пожалуй, выгоднее было бы мне подать в отставку с должности палача и наняться в сбиры, как мой друг Паскуале Де Симоне.

— Возьмите, мой дорогой, — сказал Николино, вынув из кармана три золотые монеты, — вы растрогали меня. Вот вам двенадцать дукатов. Пусть не говорят, что вас побеспокоили зря.

Маэстро Донато и его подручные поклонились.

Тут Николино повернулся в сторону Роберто Бранди, который решительно не понимал, что здесь произошло, и сказал:

— Разве вы не слышали, комендант? Господин фискальный прокурор приказал вам отвести меня обратно в тюрьму.

И, став между солдатами, что привели его сюда, он вышел из комнаты пыток и отправился обратно в камеру.

Читатель, вероятно, ждет объяснения, почему так изменился в лице маркиз Ванни, когда он читал записку князя де Кастельчикала, и что заставило его отложить пытку.

Объяснение очень простое. Достаточно познакомить читателя с содержанием этой записки. Вот оно:

«Минувшей ночью прибыл король. Неаполитанская армия разбита. Недели через две здесь появятся французы.

Князь де Кастельчикала».

Ванни решил, что, если французы войдут в Неаполь через две недели, не время пытать заключенного, чья вина состояла лишь в том, что он сторонник французов.