Сан-Феличе. Книга вторая

— Можете вы обещать мне, что их не расстреляют?

— Пока я буду в Неаполе, да.

— А если вы покинете Неаполь?

— Тогда я больше ни за что не отвечаю.

— Мадонна! Что делать?

— Подумай! Не найдешь ли какое-нибудь средство, чтобы вывести нас обоих из затруднения?

— Да, мой генерал, одно я знаю.

— Говори.

— Значит, покуда вы в Неаполе, никто не будет казнен из-за того, что я открыл вам этот заговор?

— Никто.

— Ну, так, кроме меня, есть еще одно лицо, которому известно имя вождя заговора; только о самом заговоре она ничего не знает.

— Кто это «она»?

— Горничная моей молочной сестры синьоры Сан Феличе.

— А как зовут эту горничную?

— Джованнина.

— Где она живет?

— В Мерджеллине, в Доме-под-пальмой.

— А как мы узнаем от нее что-либо, если ей ничего не известно о заговоре?

— Заставьте ее явиться к начальнику полиции, гражданину Никола Фазуло, и пусть гражданин Фазуло пригрозит ей тюрьмой, если она не скажет, кто ожидал ее госпожу прошлой ночью у нее в доме до двух часов ночи и ушел от нее только в три.

— И человек, которого она назовет, — глава заговора?

— В особенности, если его имя начинается на букву А и фамилия на букву Б. А сейчас, мой генерал, верьте Микеле-честному: я вам сказал не все, что должен был, но больше я вам сказать ничего не могу.

— И ты не просишь у меня ничего за услугу, которую только что оказал Неаполю?

— Я прошу, чтобы вы никогда не забывали, что вы мой крестный.

И, на этот раз насильно поцеловав протянутую руку, Микеле бросился вон, предоставив генералу свободу действий.

CXVI. АРЕСТ

Было два часа пополудни, когда Микеле вышел от генерала Шампионне.

Он прыгнул в первую подошедшую коляску и тем же путем, как прибыл, меняя лошадей в Портичи и Кастелламмаре, оказался в Салерно около пяти вечера.

В ста шагах от гостиницы он расплатился с последним возницей и вошел в нее спокойно и не торопясь, как если бы только что вернулся с прогулки в Эболи или в Монтеллу.

Луиза еще не вернулась.

В шесть часов послышался шум кареты. Микеле подбежал к двери: это были его молочная сестра и Сальвато, возвратившиеся из Пестума.

Микеле не был в Пестуме, но, восхищенный сияющими лицами молодых влюбленных, должно быть, подумал, что они видели там много прекрасного.

И действительно, казалось, ореол счастья осенял голову Луизы, а взор Сальвато светился гордостью.

Луиза стала еще прекраснее, Сальвато — еще величественнее.

Некое таинственное и все же очевидное преображение совершилось в Луизе. Теперь в ее красоте было то новое, что отличало Галатею-женщину от Галатеи-статуи.

Вообразите целомудренную Венеру, вступающую в Эдем и под шепот ангелов любви превращающуюся в Еву из книги Бытия.

Это новое сквозило в цвете ее лица, в котором белизна лилии соединилась с румянцем и бархатистостью персика, в ее глазах, в которых последние отблески девственности смешались с первым пламенем любви.

Ее головка, откинутая назад, казалось, не имела сил нести бремя счастья; ее трепещущие ноздри ловили в воздухе новые, доселе неведомые ароматы, из ее полуоткрытых губ вырывалось прерывистое, сладострастное дыхание.

Микеле, увидев ее, не мог удержаться от восхищенного возгласа:

— Что это с тобой, сестрица? Ах, как ты хороша! Луиза улыбнулась, взглянула на Сальвато и протянула руку Микеле.

Казалось, она говорила: «Я обязана своей красотой тому, кому обязана своим счастьем».

Потом голосом нежным и ласкающим, как песня птицы, произнесла:

— Ах, как прекрасен Пестум! Как жаль, что мы не можем вернуться туда завтра, послезавтра, быть там каждый день!

Сальвато прижал ее к своему сердцу. Было очевидно, что и он, так же как Луиза, находит, что Пестум — это рай на земле.

Шагом столь легким, что, казалось, они едва касались ступеней лестницы, молодые влюбленные поднялись к себе в комнату. Но, перед тем как туда войти, Луиза оглянулась и обронила:

— Микеле, через четверть часа мы уезжаем.

Спустя пятнадцать минут карета уже стояла у подъезда. Но Луиза спустилась вниз почти через час. Теперь лицо ее казалось совсем иным: оно было затуманено печалью и блеск глаз померк в слезах.

Хотя влюбленные должны были увидеться на другой день, прощание их от этого не стало менее грустным. Действительно, когда любят и расстаются, пусть даже на один день, на это время влюбленные передают свое счастье в руки судьбы.

Чья мудрость, как бы велика она ни была, может предвидеть то, что случится между восходом и заходом солнца?

Когда Луиза спустилась вниз, уже начало темнеть; экипаж ждал ее больше сорока пяти минут.

Карета была запряжена тремя лошадьми. Пробило семь часов. Возница обещал вернуться в Неаполь к десяти вечера.

Луиза собиралась проехать прямо к Беккеру и убедить его последовать совету, который дал Сальвато.

Он же должен был возвратиться в Неаполь на другой день и поступить в распоряжение генерала.

Прошло еще десять минут, а прощание все длилось. Молодые люди, казалось, были не в силах расстаться. То Сальвато не отпускал Луизу, то Луиза удерживала Сальвато.

Наконец карета тронулась, звякнули бубенцы, и платок Луизы, мокрый от слез, послал ее возлюбленному последний привет; тот откликнулся, помахав в воздухе шляпой.

И тут же карета, которая постепенно исчезала в вечернем сумраке, совсем исчезла за поворотом улицы.

По мере того как Луиза удалялась от Сальвато, магнетическая сила воздействия на нее молодого человека ослабевала; вспомнив о причине, которая ее сюда привела, Луиза стала серьезной, а ее задумчивость перешла в грусть.

За время всего пути Микеле не обмолвился ни одним словом, которое могло бы выдать, что ему известна ее тайна и что он совершил некое путешествие.

Они благополучно миновали Торре дель Греко, Резину, Портичи, мост Магдалины, Маринеллу.

Беккеры жили на улице Медина, между улицей Флорентийцев и переулком Сгидзитиелло.

На Маринелле Луиза велела кучеру высадить ее у фонтана Медина, то есть в конце улицы Мола.

Но, еще не проехав Пильеро, по большому скоплению народа, спешившему на улицу Мола, Луиза стала замечать, что в той части города происходит нечто необычное.

Вблизи улицы Порто кучер заявил, что карета дальше не пойдет: его лошадь могут поранить в общей сутолоке повозок и лошадей.