Сандро из Чегема (Книга 2)

– - Майор гестапо?
– - спрашивает у меня Катя.

– - Найн, найн, -- говорю. Этого еще не хватало. Но вижу -- не верит. Через день у нас боевой вылет. Я благополучно приземлился, поужинал в столовке со своим экипажем, а потом подхожу к Алексею, он почему-то сидит один, и говорю:

– - Отдохнем и со свежими силами завтра к нашим девочкам.

Вижу, замялся.

– - Знаешь, Кемал, -- говорит, -- надо кончать с этим.

– - Почему кончать?
– - спрашиваю.

– - Затаскают. Потом костей не соберешь.

– - Чего ты боишься, -- говорю, -- если он накапал на нас, уже ничего не изменишь.

– - Нет, -- говорит, -- все. Я -- пас.

– - Ну как хочешь, -- говорю, -- а я пойду. А что сказать, если Грета спросит о тебе?

– - Что хочешь, то и говори, -- отвечает и одним махом, как водку, выпивает свой компот и уходит к себе.

Он всегда с излишней серьезностью относился к начальству. Бывало, выструнится и с таким видом выслушивает наставления, как будто от них зависит, гробанется он или нет. Я часто вышучивал его за это.

– - Ты дикарь, -- смеялся он в ответ, -- а мы, русские, поджилками чуем, что такое начальство.

Ну что ж, вечером являюсь к своим немочкам. По дороге думаю: что сказать им? Ладно, решаю, скажу -- заболел. Может, одумается.

Прихожу. Моя ко мне. А Греточка так и застыла, и только темная прядка, падавшая на глаза, как будто еще сильней потемнела.

– - Алеша?!
– - выдохнула она наконец.

– - Кранк, -- говорю, -- Алеша кранк.

Больной, значит.

– - Кранк одер тот?
– - строго спрашивает она и пытливо смотрит мне в глаза. Думает, убит, а я боюсь ей сказать.

– - Найн, найн, -- говорю, -- грипп.

– - О, -- просияла она, -- дас ист нихтс.

Ну мы опять посидели, выпили, закусили, потанцевали. Моя Катя несколько раз подмигивала мне, чтобы я танцевал с ее сестрой. Я танцую и вижу, она то гаснет, то вспыхивает улыбкой. Стыдно ей, что она так скучает. Ясное дело, девушка втрескалась в него по уши.

Моя Катя, как только мы остались одни, посмотрела на меня своими глубокими синими глазами и спрашивает:

– - Майор?

Ну как ты ей соврешь, когда в ее умных глазках вся правда. Я пожал плечами.

– - Бедная Грета, -- говорит она. Забыл сейчас, как по-немецки.

– - Ер ист кранк...
– - Он больной, значит.

– - Да говори ты прямо по-русски!
– - перебил его дядя Сандро.
– - Что ты обкаркал нас своими невозмутимыми "кар", "кар", "кар"!

– - Так я лучше вспоминаю, -- сказал Кемал, поглядывая на дядю Сандро своими невозмутимыми воловьими глазами.

– - Ну ладно, говори, -- сказал дядя Сандро, как бы спохватившись, что, если Кемал сейчас замолкнет, слишком много горючего уйдет, чтобы его снова раскочегарить.

– - Да, м-м-м...
– - замыкал было Кемал, но довольно быстро нашел колею рассказа и двинулся дальше.

– - Одним словом, я еще надеюсь, что он одумается. На следующий день встречаю его и не узнаю. За ночь почернел.

– - Что с тобой?
– - говорю.

– - Ничего, -- говорит, -- просто не спал. Как Грета?

– - Ждет тебя, -- говорю, -- но сестра догадывается.

– - Лучше сразу порвать, -- говорит, -- все равно я жениться не могу, а чего резину тянуть?

– - Глупо, -- говорю, -- никто и не ждет, что ты женишься. Но пока мы здесь, пока мы живы, почему бы не встречаться?

– - Ты меня не поймешь, -- говорит, -- для тебя это обычное фронтовое блядство, а я первый раз полюбил. Тут я разозлился.

– - Мандраж, -- говорю, -- надо называть своим именем, и нечего выпендриваться.

И так мы немного охладели друг к другу. Я еще пару раз побывал у наших подружек и продолжаю врать Греточке, но чувствую, не верит и вся истаяла. Жалко ее, и нам с Катей это мешает.

Мне и его жалко. Он с тех пор замкнулся, так и ходит весь черный. А между тем нас никуда не тянут. И я думаю: майор оказался лучше, чем мы ожидали. Через пару дней подхожу к Алексею.

– - Слушай, -- говорю, -- ты видишь, майор оказался лучше, чем мы думали. Раз до сих пор не капнул, значит, пронесло. Я же вижу, ты не в своей тарелке. Ты же гробанешься с таким настроением!

– - Ну и что, -- говорит, -- неужели ребята, которых мы потеряли, были хуже, чем мы с тобой?

Ну, думаю, вон куда поплыл. Но виду не показываю. Мы, фронтовики, такие разговоры не любили. Если летчик начинает грустить и клевать носом -- того и жди: заштопорит.

– - Конечно, нет, -- говорю, -- но война кончается. Глупо погибнуть по своей вине.

Вдруг он сморщился, как от невыносимой боли, и говорит:

– - Кстати, можешь больше не врать про мою болезнь. По-моему, я ее видел сегодня в поселке, и она меня видела.

– - Хватит ерундить, -- говорю, -- пошли сегодня вечером, она же усохла вся, как стебелек.

– - Нет, -- говорит, -- я не пойду.

Теперь уже самолюбие и всякое такое мешает. Он очень гордый парень был и в воздухе никому спуска не давал, но и мандраж этот перед начальством у него был. Это типично русская болезнь, хотя, конечно, не только русские ею болеют.

И вот я в тот вечер опять прихожу к девушкам со всякой едой и выпивкой. Подымаюсь наверх и не обращаю внимания на то, что нет большого зеркала, стоявшего в передней. Захожу в комнату, где мы обычно веселились, и вижу, обе сестрички бросаются ко мне. Но моя Катя как бешеная, а у Греточки личико так и полыхает радостью. У меня мелькнуло в голове, что Алексей днем без меня все-таки зашел.

– - Майор ист диб!
– - кричит Катя, то есть вор, и показывает на комнату.
– - Майор цап-царап! Аллес цап-царап!

– - Я, я, -- восторженно добавляет Греточка, показывая на голую комнату -- ни венских стульев, ни дивана, ни шкафа, ни гобелена на стене, -- один только стол, -- майор ист диб! Майор ист нихт гестапо! Заге Алеша! Заге Алеша!

Значит, скажи Алеше.

– - Это возмутительно!
– - кричит старик.
– - Цап-царап домхен антифашистик!

Сейчас это звучит смешно, а тогда я впервые почувствовал, что кровь в моих жилах от стыда загустела и остановилась. Конечно, грабили многие, и мы об этом прекрасно знали. Но одно дело, когда ты знаешь этих людей, да еще связан с женщиной, которая рассчитывала на твою защиту. Никогда в жизни я не испытывал такого стыда.