Сандро из Чегема (Книга 2)

– - Делай, как я тебе сказал, -- проговорил он твердо, -- когда надо будет, узнаешь!

Она поняла, что ничего от него не добьется, и некоторое время молча мешала мамалыжную заварку своей лопаточкой.

– - Смотри, в беду не попади, -- вздохнула она через минуту и стала сыпать муку в мамалыжный котел.

– - Авось, не попаду, -- сказал он.

Нуца молчала, но по глухому, яростному стуку мамалыжной лопаточки о дно котла он понимал, что она сдерживает раздражение.

Дети встали, и старшая дочь, семнадцатилетняя Ризико, взяв кувшин, пошла на родник за водой.

– - Опухли со сна, -- сказал он, обращаясь к старшему сыну Ремзику и дочке Зиночке, потиравшей свое сонное, хорошенькое личико.

– - Оставь детей!
– - бросила жена, с трудом проворачивая лопаточкой густой замес мамалыги.

– - Пепе, конфет привези!
– - строго сказал ему малыш, перековыляв через порог кухонной двери. Увидев лошадь, привязанную к перилам кухонной веранды, он понял, что отец куда-то едет, и решил немедленно извлечь пользу из этого факта. Кязым молча глянул на малыша.

– - Погонишь коз в глубину котловины Сабида и веди их все время вдоль ручья, -- сказал он старшему сыну, севшему на кушетке, -- там выпасы хорошие.

– - Знаю без тебя, -- огрызнулся сын.

– - Как ты с отцом говоришь?
– - обернулась к сыну Нуца.

Кязым промолчал. Ремзику было пятнадцать лет, и он уже стыдился, что его заставляют пасти коз. Это было то странное и новое, что медленно, но неостановимо входило в Чегем. Почему-то все стыдились пастушить, чего никогда не стыдились их отцы и деды.

Позавтракав вместе с семьей, Кязым вынес остатки мамалыги и стал кормить собаку, молча дожидавшуюся своего часа у порога кухонной веранды. Небольшими ломтями он бросал ей мамалыгу, чтобы она не подавилась от жадности. Лоснясь на солнце черной шерстью, она, благодарно помахивая хвостом, клацая зубами, ловила добычу и почти мгновенно ее проглатывала.

Потом он вымыл руки и оседлал лошадь.

– - Соли купи, раз уж ты едешь туда, -- сказала жена и, вынеся мешочек, попыталась приторочить его к седлу. Но он взял у нее мешочек и сунул его в карман. Он знал, что в доме еще достаточно соли, но жена этой просьбой как бы привязывала его к семье, от которой, как ей казалось, он все норовит оторваться ради каких-то особых мужских или общечегемских дел.

Он отвязал лошадь, молча перекинул через седло свое легкое, сильное тело и зарысил через двор на верхнечегемскую дорогу.

Минут через сорок он въехал в сельсоветовский двор и, привязав лошадь у коновязи, поднялся в правление колхоза. Две счетоводки, одна -- молодая девушка, а другая -- женщина его возраста, склонившись к своим столам, щелкали счетами. Казалось, их печальные лица все еще излучали траур по арестованному бухгалтеру.

– - У себя?
– - кивнул он на председательскую дверь.

– - Да, -- ответили обе, вставшие при его появлении. Лицо той, что была старше, тихо оживилось отсветом далекой нежности. Он рукой им показал, чтобы они садились, и прошел в кабинет председателя.

Эта женщина, его ровесница, всю жизнь любила Кязыма, о чем он, вероятно, никогда не догадывался. В юности она считала его настолько умнее и красивее себя, что никогда ни ему, ни кому другому не раскрывалась в своей любви. Она считала, что он достоин какой-то необыкновенной девушки, и у него как будто была какая из села Атары и между ними было слово -- так говорили люди. Но та девушка вдруг вышла замуж за другого человека, а Кязым через много лет женился на своей теперешней жене. Что там случилось, она не знала. Прошли годы, она сама вышла замуж, народила детей, но чувство не прошло, прошла боль, и она продолжала издали следить за его жизнью и тревожиться за него, потому что знала, что у него больное сердце.

Минут двадцать он находился в кабинете председателя, и сейчас обе женщины удивлялись, что из кабинета не доносится голосов. Ясно было, что там нарочно говорят очень тихо. Наконец скрипнул отодвинутый стул, и они услышали голос Кязыма:

– - Только чтобы ни один человек не знал, иначе все сорвется...

– - О чем ты, Кязым, -- раздался голос председателя, -- это умрет между нами...

Дверь открылась, и Кязым вместе с председателем вышли в комнату, где сидели счетоводки.

– - А у тебя в сводке ошибка, -- сказал Кязым, усмешливо глядя на девушку. Последнее слово он сказал по-русски. Оно легко вошло в абхазский язык как некое важное государственное понятие, которое в переводе звучит не вполне точно.

– - Разве?
– - спросила девушка, густо краснея. Она знала, что он никогда не ошибается.

– - А ну берись за свою щелкалку, -- сказал он, подходя к столу.

Он знал, что она не нарочно ошиблась, но ему всегда доставляло удовольствие уличать в ошибках и поправлять грамотных людей. Он стал перечислять работы, проделанные его бригадой за последний месяц. И когда она перемножала гектары прополотой кукурузы и табака, шнурометры нанизанных табачных листьев, он стоял над ней, каждый раз в уме умножая быстрее и называя цифру раньше, чем она выщелкивала ее на счетах.

– - Ну вот, умница, видишь, -- говорил он, когда названная им цифра совпадала с той, которую она выщелкнула. Если она ошибалась, а иногда она ошибалась и оттого, что председатель на нее смотрел и Кязым стоял над душой, он говорил:

– - А ну перещелкай наново!

И она перещелкивала, и все получалось так, как он говорил.

– - Эх, -- сказал председатель, когда он закончил проверку сводки, -если б кое у кого в Кенгурске была такая голова, мы бы к чему-нибудь вышли.

– - Бери выше!
– - не удержалась ровесница Кязыма.

– - Ну это ты брось, -- сказал председатель. На столе у девушки лежала свежая газета, и Кязым вспомнил, что у него кончается бумага на курево. До воины он всегда покупал папиросную бумагу, но почему-то после войны ее не стало.

– - Что-нибудь стоящее написано?
– - спросил Кязым у председателя, показывая рукой на газету. Он это спросил с обычной своей дурашливой серьезностью, о которой председатель прекрасно знал.

– - Ладно, ладно, бери, -- сказал он, не желая, чтобы Кязым распространялся по этому поводу перед работницами правления.

– - Нет, если что нужное, тогда зачем же, -- сказал Кязым, свертывая газету и кладя ее себе в карман, -- ей бы цены не было, если б ее без закорючек выпускали.

– - Ну, хватит, -- сказал председатель, пытаясь пресечь уже не вполне безопасные даже для Чегема разговоры.

– - Так я же не про все говорю, -- добавил Кязым, -- я только про те, что присылают нам, деревенским... Женщина улыбнулась.

– - Умный человек, а дурь всякую болтаешь, -- ворчливо заметил председатель и, слегка подталкивая Кязыма, вывел его на веранду.