Санитарная рубка
Шрифт:
— Дорогие друзья, прошу меня великодушно простить, всем — огромное спасибо, но я вынужден вас покинуть. Очень срочное дело. Столица требует. Еще раз прошу — извините.
И торопливо, чтобы больше ничего не говорить и не объяснять, направился скорым шагом к боковой двери. Натальины каблучки бойко стучали за ним следом.
В кабинете скинул пиджак, попросил, чтобы Наталья принесла воды, сел в кресло и посмотрел на телефон с гербом. Телефон молчал. «Не царское это дело — губернатора с именинами поздравлять, усмехнулся Сосновский. — Ладно, переживем, негордые… Хотя могли бы и поздравить, хлопоты невеликие».
На столе лежали заботливо уложенные Натальей в прозрачную папку поздравительные телеграммы, одна из них, правительственная, от Администрации Президента. «Ну, вот, Борис Юльевич, чего волнуешься, не позабыли тебя в Первопрестольной, — поздравили, и будь доволен, дыши глубже и радостней». Дальше, телеграммы читать не стал, прекрасно зная, что в них написано — поздравляем, ценим, желаем и впредь…
От обилия услышанных и прочитанных
— Наташа, машину, я домой. Если что срочное — к Астахову.
По дороге вспомнил утренний разговор со своим замом и выругался: «Стратег сраный, придумал головную боль, теперь будем расхлебывать! И чего там у него случилось?»
Сам Астахов в это время быстро разруливал ситуацию с поздравителями, указывая, куда складывать подарки, рассыпаясь в благодарностях от имени Бориса Юльевича и аккуратно выпроваживая тех, кто задерживался. Он торопился. Он тоже хотел знать доподлинно — что случилось? И знать хотел не на следующий день, как обещал Сосновскому, а именно сегодня, чтобы иметь возможность обдумать — что будет завтра докладывать.
Наконец-то очередь рассосалась. Астахов поднялся к себе в кабинет, и тут его настигли, один за другим, дуплетом, два звонка из Москвы: один из Администрации Президента, другой — из предвыборного штаба президента. После двух коротких разговоров, всего-то минут за десять, Астахов обильно вспотел. Хлебнул воды прямо из графина и вылетел из кабинета, не дожидаясь лифта, бегом, по лестнице, на выход. Сел в машину и коротко приказал водителю:
— На обкомовские дачи.
Водитель кивнул, включил скорость и позволил себе вольность:
— Вы же поправляете меня все время, Сергей Сергеевич, не обкомовские дачи, а дом приема администрации…
— Не умничай, крути баранку, сказал — на обкомовские дачи, вот и езжай. Дом приема, дом приема…
А сам в это время думал: «Как ни искореняй, а совок живее всех живых, в крови у нас сидит, и не выдавить его, похоже, до гробовой доски, хоть по капле выдавливай, хоть литрами выливай… Если даже у меня по старой привычке срывается, чего уж о массах говорить!» Настроение у Астахова было отвратительное. Он подтыкивал очки большим пальцем, оттопыривал нижнюю губу, как обиженный ребенок, и на ум ему, как всегда в такие минуты, приходило только одно-единственное слово, правда, в разных вариациях: «Б…ь, б…и, б…тво!» Он произносил его про себя с таким накалом и напором, будто кричал во все горло. Повторял и повторял, бессмысленно, тупо и чувствовал, что напряжение, сковывавшее его, понемногу отпускает. Словно отхаркался, выплюнул — и стало легче дышать.
Слово, которое повторял Сергей Сергеевич, относилось ко многим, кого он именовал своими кадрами. Подбирал их сам, поштучно, как привередливый покупатель выбирает в магазине нужную вещь: рассматривал, вертел так и эдак, только что на зуб не пробовал. Хотя, если образно выражаться, конечно, пробовал. И, когда они легко расщелкивались, как-семечки, почти всегда обнажая гниловатое зерно, он всегда испытывал к себе неподдельное уважение.
Он очень уважал себя, Сергей Сергеевич Астахов.
И очень долго добивался этого собственного уважения к самому себе, начиная еще с давних школьных времен, когда его, толстоватого и неповоротливого, в очках, не умеющего драться, вечно шпыняли ровесники и дразнили жиркомбинатом. Беда заключалась еще и в том, что жил он со своими родителями на городской окраине, в новом микрорайоне, построенном посреди чистого поля и сразу же названном в народе Закаменкой, хотя официально именовался более благозвучно — Космический. Что общего он имел с космосом и космонавтикой, никто не ведал, а вот про Закаменку знали все. Еще с довоенных времен огромное скопище засыпух, бараков, землянок, махоньких домиков, собранных из разномастных бревен и досок, широко раскинувшееся за речкой Каменкой, впадавшей в Обь, получило это название, тоже неофициальное, и никогда его не меняло, как и свой облик и свои нравы. Узкие улочки, еще более узкие переулки, где порой и двоим не разойтись, редкие лампочки по ночам, горы угля, запасенного на зиму, шаткие деревянные тротуары и непролазная грязь в распутицу. Про нравы, царившие в Закаменке, говорили: там без финки за голенищем только малые дети не ходят, потому что им сапоги еще не купили.
Сибирск между тем строился, менял, как писали в газетах, свой облик, а Закаменка всем своим видом этот облик портила, да и земля нужна была под новые здания. Одним словом, власти поднатужились и одним махом решили сразу несколько проблем: построили в чистом поле микрорайон Космический, куда переселили закаменцев, речку загнали в трубы, а все разношерстные домовладения сгребли бульдозерами и сожгли. Облик свой Закаменка навсегда потеряла, а вот название и нравы сохранила. И пришлось Сереже Астахову, единственному и очень любимому сыну двух преподавателей сольфеджио из музыкального училища, которые наконец-то обзавелись собственной квартирой, хоть и на окраине города, начинать свой жизненный путь среди закаменской малолетней шпаны, которая держала всех остальных в крепком кулаке.
Родителям на свои беды Сережа никогда не жаловался, учителям не ябедничал, а на всякий новый синяк или порванную рубашку были у него заранее придуманы
отговорки: упал нечаянно, через забор хотел перелезть, в футбол играли… Но к старшим классам все стало меняться, не сразу, постепенно, но зато основательно и прочно: он научился разъединять своих противников и ссорить их между собой. В отличие от закаменских обалдуев Сережа не просто отлично учился, он еще много читал и над прочитанным думал, пытаясь приложить судьбы книжных героев к своей собственной. И сделал неожиданное для себя открытие — в какие бы времена люди ни жили, они всегда одинаковы, и чувства их те же самые: злоба, зависть, подлость, неистребимое желание верховодить и быть наверху. Конечно, описывались в книгах и другие чувства, но они меньше всего затрагивали взрослеющего Сергея, потому как он убедился, что легче и быстрее добиться желаемого можно лишь тогда, когда изучишь людские слабости и сможешь их использовать так, как тебе выгодно. И вот уже вчерашние его враги, забыв про очкастого жиркомбината, схлестывались в драках между собой, а он оставался в стороне, смотрел и уже твердо верил, что это знание, приобретенное им самим и выстраданное, пригодится ему в дальнейшем, как в песне, еще много, много, много раз.Так и произошло,
Проницательным оказался тогда юноша Астахов, впрочем, и до нынешнего времени он своей проницательности и догадливости не растерял и поэтому, ругаясь и матерясь сегодня, не впадал в отчаяние, потому как знал, что выход из поганой ситуации обязательно найдется.
А сначала, совсем недавно, казалось — как умно, красиво и просто придумано! Хоть пальчики облизывай от удовольствия!
Во время очередного пресс-ужина к Астахову подошел корреспондент из «Молодости Сибири» Ленечка Кравкин и, широко улыбаясь, по-простецки попросил уделить ему пять минут для приватного разговора. В иной обстановке Астахов и рта бы не дал ему раскрыть — не по чину вот так, запросто, подходить к заместителю главы администрации области, но здесь, на пресс-ужине, подобное действо дозволялось. Астахов сам придумал такой способ общения с прессой — без всякого официоза, с кофе и пирожками, с бутербродами, а иногда и с сухим вином; демонстративно снимая галстук и пиджак, оставаясь в одной рубашке с широко расстегнутым воротом, он играл роль доступного и одновременно умного человека, который весь тут — как на ладони. Местные журналисты на эти пресс-ужины валили валом. Во-первых, на халяву, а во-вторых, являясь по убеждениям либералами и демократами, они очень любили быть на виду у власти. Все желали стать значимыми, а приближение к власти добавляло, как они считали, этой значимости. Астахов гордился, что видел эту публику насквозь, умел с ней обращаться и одновременно брезгливо презирал, убежденно считая, что любого из них, кто жует бесплатные бутерброды, он может купить с потрохами. И покупал. В кабинете у него, в углу, стоял сейф, закрытый бархатной занавеской, и в этом сейфе всегда лежали деньги, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению. Большая часть этих денег, особенно во время выборов, шла, как он с ехидцей говорил, не вслух, конечно, свободолюбивым и неподкупным представителям прессы. А они, в свою очередь, знал он, не стесняясь, хвалились друг перед другом, что получили очередную финансовую помощь «из-за занавески».
Доставалось из-за занавески много раз и Ленечке Кравкину. Деньги тот брал хватательным жестом, мгновенно накрывал широкой ладонью, и они исчезали столь стремительно и бесследно, что отследить — куда он их засунул? — не имелось никакой возможности. Был Ленечка высок, строен, голубоглаз и имел пышную русую шевелюру — этакий молодец из русской народной сказки. А еще он умел широко и радостно улыбаться, так широко и радостно, что не улыбнуться ему в ответ казалось просто хамством.
Астахов улыбнулся:
— О чем речь пойдет, уважаемый Леонид?
— О выборах президента, — продолжая улыбаться, сообщил Кравкин.
— Даже так? Интересно… Ну, давай отойдем, сядем на диванчик…
Отошли, чтобы никто не мешал, присели, и Кравкин быстро, торопливо заговорил:
— Есть у нас такой поэт, Богатырев, может, слышали?
— Что-то слышал, но, увы, не читал, я больше прозу люблю, прозу жизни. Ну и… Какая связь с выборами?
— Пока никакой. Есть только предложение.
И дальше Кравкин рассказал, что на Богатырева он вышел совершенно случайно — готовил по заданию главного редактора статью о том, как в нынешнее время живут местные писатели и почему никого из них не печатают в Москве. Задание как задание и Кравкин заранее знал, что напишет в своей статье: настоящих писателей в Сибирске нет и никогда не было, они все бездарны, и поэтому в Москве их не печатают. Осталась лишь малость — для проформы встретиться с кем-нибудь из этих писателей. Вот он и встретился с Алексеем Богатыревым, поговорил, и задуманная статья померла, еще не родившись. Оказывается, этот пиит, широко известный только в одном околотке, разыскал, используя архивные документы, редкую старинную икону Семистрельная, которая находилась с первого дня основания в церкви в старинном селе Успенское, нынешнем Первомайске. И Богатырев собирается в ближайшее время ехать за этой иконой. Говорил, что за семьдесят с лишним лет с ней происходили такие удивительные события, которые невозможно придумать даже при самой буйной фантазии. Изначально Кравкин все услышанное пропустил мимо ушей, а затем задумался: может, не стоит возвращение религиозной святыни, свидетельницы совдеповских преступлений, отдавать в руки никому неизвестного местного стихоплета? Нерационально. Ведь из этой истории можно слепить блестящий пиар-ход.