Санки, козел, паровоз
Шрифт:
Вот какое рассуждение нашел Виталик у одной израильской писательницы с острой фамилией Шило. Тщась приблизиться к пониманию, что же есть Бог, герой садится рядом с муравейником. Сначала он пытается удержать в поле зрения какого-нибудь муравья. Ох, нелегкое дело… Эта кроха все время в движении, и тысячи таких же снуют туда-сюда — глаз поневоле цепляется за кого-нибудь еще. Да и скучно — ну бежит он и бежит. Только моргнул, твой муравей уже пропал, ты уже не знаешь, который из них — он… Ладно, выбираешь другого. Вот он нырнул в дыру, и ты ждешь, когда он оттуда покажется. Но из этой дыры лезут и лезут такие же. Раньше-то он волок туда свою ношу, ты мог его отличить от других, а теперь — ну как его узнать? Этот? Или этот?
Он сидит в полуметре от муравейника, но они вряд ли его видят. Не так ли и с Богом? Мы все время думаем — Он сокрыт от нас, Он далеко. И задаем себе вопросы: почему же Он прячется? Почему так далек? Да ничего подобного! Он просто так велик, что мы Его не видим. Вот муравьи. Да подними они свои глазенки, все равно увидят разве кусок подошвы его ботинок. А теперь, допустим, он хочет дать им знать: тут, рядом, сидит их бог. Как это сделать? Известны два способа: сыграть в доброго бога или — в злого. Правда, для этого надо бы понять, что по-муравьиному есть добро, а что — зло. Зло представить легче, сыграть в злого бога — интересней. (Ну да — ведь не снес Алешковский «Ад» букинисту!) Даже малыш, ходить еще не научился, строит башню из кубиков, ставит один на другой, выше, выше… А потом — ррраз! — и свалит их все. Вот радость! Строит — сопит от напряжения, хмурится, ему тяжко. А свалит — смеется. Он весел, он счастлив.
И вот герой этот берет бутылку воды и льет воду прямо на муравейник, в ту дыру, куда и откуда они ползут. Им нет спасения — кто-то погибнет сразу, кто-то чуть позже. А те, что окажутся в стороне и уцелеют, — может, они на минуту остановятся? Подумают: что это мы все бегаем и бегаем? И что это там, в полуметре от нас, такое безразмерное? Станут задавать друг другу — и
Правда, лить воду в муравейник сам Виталик не стал бы — все тот же Адик, тот же дятел.
Его к тому времени стал раздражающе донимать вопрос о нравственности священничества как института — от древнего жировавшего жречества до современных батюшек, освящающих «мазерати» за приличное вознаграждение. Ну да, наивно размышлял не искушенный в богословии Виталик, опираясь исключительно на то, что полагал здравым смыслом, и немудрящее бытовое представление о морали: разве нужны верующему такие посредники в общении с Господом? Да и вообще любые? Скажем, мудрый советчик, хорошо знакомый со священными текстами и готовый поделиться своей мудростью, зажечь верой сердца и направить на путь милосердия тех, кто пока на него не встал, — ох как нужен. Да где они, ау! И можно ли сии благие дела вершить, как бы это сказать, подешевле? Так он рассуждал наедине с собой.
А еще вот так.
Построил Бог знает когда Рамзее Бог знает какой агромадный храм самому себе под названием Абу-Симбел. И пошло-поехало. Храм Артемиды в Эфесе, подаривший нам трезвомыслящего Герострата, Зевс Олимпийский, попавший в христианский Константинополь и заразивший еще молодую религию гигантоманией, Шартрский собор, Нотр-Дам, Кельнский… Все выше, и выше, и выше стремим мы полет… Это нужно Господу? Поскреб Виталик в затылке и написал о своих сомнениях Алику Умному.
Дорогой друг!
Конец восьмидесятых и — как символ покаяния за коммунистические мерзости — восстановление храма Христа Спасителя. Положим, то, что это дело Церкви и — по желанию — верующих христиан, никого особенно не волновало. Поскольку покаяние касается всех, то и храм строить надлежало, видимо, всему населению, включая мусульман, иудеев, буддистов и атеистов. Хорошо помню, как в нашей конторе отменяли премии, поскольку храмовым налогом обложили все министерства, и те же рай-, гор- и обкомы теперь лезли из кожи вон, захваченные духоподъемным порывом. Я, правда, каяться не хотел: священников не расстреливал, церкви не разрушал и не осквернял, верующих не оскорблял, — но премии все же лишился. Бог с ней (и впрямь — Бог), с премией. Я прикинул, сколько же добрых (богоугодных!) дел можно было сотворить в бедной стране на те деньги и теми силами, которые столько лет тратились на возведение… чего? Храм — красивое слово, а что за ним стоит с языческих времен? Да всего лишь рукотворное здание, нежилое помещение, как принято говорить в БТИ, капище, место вознесения молитв, служения высшей силе, изъявления преданности ей, демонстрации любви и — главное — безоглядной веры. Некогда я слышал поразившие меня простотой слова Александра Меня о том, что главным в христианской вере является любовь, что Господь наделил человека великим даром — способностью любить и одновременно дал ему свободу выбора, а стало быть, и свободу этим даром пользоваться по своему, человеческому, разумению, распространяя любовь на ближних своих и далее — на всех людей, природу, мироздание… Мне были внятны и близки его слова, но я не смог добраться до отца Александра, чтобы задать ему банальнейший вопрос: а так, без храмов, икон, поклонов — нельзя ли пользоваться этим Божьим даром?
Ну ладно, вернусь к теме. И вот тогда, лишившись сотни-другой рублей (неплохо по тем ценам), я погрузился в размышления касательно двух обстоятельств:
1. Что Господу желанней и дороже — монструозное здание с золотыми финтифлюшками, где Его служители в щедро расшитых камнями униформах следят за тем, чтобы люди в ходе тщательно продуманных процедур и ритуалов, а не абы как уверяли Его в своей преданности и просили о различных благодеяниях, или же употребление этих немалых средств (во Имя Его) на помощь бедным и недужным?
2. Нельзя ли совершать религиозные действа (коли верующие в них так нуждаются) с меньшими затратами, а грехи искупать и каяться добрыми делами и служением слабым и хворым братьям и сестрам? Правда, поскольку этот ход рассуждений тут же породил во мне сомнения в том, что такая дорогостоящая институция, как Церковь, вообще приносит больше пользы, чем вреда, я испугался собственных мыслей и отказался от них на многие годы. Пока совсем недавно не стал регулярно читать в одной (а может, и единственной) вменяемой газете такие вот объявления.
У восьмилетней Женечки целый букет тяжелых болезней: спинно-мозговая грыжа, гидроцефалия, нижний вялый парапарез, дисфункция тазовых органов, нарушение функции мочевого пузыря. Сразу после появления Женечки на свет врачи однозначно сказали: ребенок обречен. Но случилось чудо: Женечка ходит и даже бегает, она учится во втором классе обычной школы. Ей помогают врачи, но для лечения нужны деньги, а Женя с мамой живут на две пенсии. Сейчас им необходимо 108 тысяч рублей. Фонд «Подари жизнь» очень просит тех, кто хочет и может помочь…
Сонечке скоро исполнится три года. Это очень живая девочка, она танцует, поет, любит играть в прятки. Не верится, что у нее нет правого глазика — его пришлось удалить из-за злокачественной опухоли. Теперь девочке ежегодно заменяют глазной протез и проводят курсы химиотерапии. Соня не унывает, она настоящий боец, но в этой борьбе ей и ее родителям очень нужна наша помощь — всего около 20 тысяч рублей в месяц. Фонд «Подари жизнь» очень просит тех, кто хочет и может помочь…
Али однажды чуть не умер. Тогда ему было шесть лет, он начал быстро уставать, его тело покрылось синяками. А потом мальчик уже не мог вставать с постели. Ему сделали анализ крови, а когда врач увидел результаты, он посоветовал матери позвать муллу. Но мама полетела с сыном в Москву. В самолете у Али пошла горлом кровь. Слава Богу, у трапа уже ждала «скорая». Врачи сомневались, что мальчик доживет до утра, а он по-чеченски попросил у них таблетку, «чтобы не умирать». С тех пор прошло два года, Али выпил много таблеток и прошел несколько курсов химиотерапии. Раньше Али хотел стать муллой, а теперь мечтает работать в благотворительном фонде и помогать детям — ведь и сам он выжил благодаря помощи других людей. Мальчику необходимы хорошее питание, свежие фрукты, теплая одежда, билеты на поезд, чтобы ездить в Москву (на самолете Али с мамой больше не летают). Фонд «Подари жизнь» очень просит тех, кто хочет и может помочь…
Коле два с половиной года, но почти все время он лежит в кроватке. Глаза у него широко открыты, но он почти ничего не видит. Зато он отлично слышит: мама Галя специально носит на руках пластмассовые браслеты, по стуку которых мальчик узнает о ее приближении. У Коли опухоль ствола головного мозга. Она оплела жизненно важные центры, поэтому удалить ее нельзя. Каждые три месяца мама привозит сына в Москву на сеансы химиотерапии. Зрение потихоньку восстанавливается, опухоль уменьшается. Гале сейчас очень трудно, она одна растит двоих детей. С тех пор как заболел Коля, ей пришлось уйти с работы. Колин папа оставил семью. На лекарства, дорогу до Москвы, покупку еды и дров Галине необходимо 150 тысяч рублей. Фонд «Подари жизнь» очень просит тех…
Этот фонд организовали две актрисы, Чулпан Хаматова и Дина Корзун, уж не знаю, верующие или нет, а если верующие, то по какому ведомству, а говоря по-научному — конфессии, но знаю определенно, что они спасли множество жизней и спасли бы еще больше, если бы какой-нибудь иерарх пожертвовал им свой наперсный крест в брюликах. И вот что поразительно. Один изобретательный журналист задал Чулпан вопрос: «Представ перед Богом, что вы Ему скажете?» Знаешь, что она ответила? Ни за что не догадаешься! Она ответила: «Я скажу Ему: береги Себя».
Дело, конечно, ясное. Создателю все это барахло ни к чему. Оно нужно людям тщеславным и властолюбивым (при Господе больше блеска, блеск же внушает трепет), порочным и трусливым, ленивым и слабым — всем нам! Или почти всем.
А с чего я вдруг стал тебе писать об этом? Чего, спрашивается, возбудился? Тут вот какая история. В Русском музее жила-была Торопецкая икона Божьей Матери аж двенадцатого века. И случилось так, что некий сильно православный богатей построил поселок таких же трепетных миллионеров Княжье Озеро, а там возвел храм с шестью престолами (не знаю, что это значит, но, говорят, такого и в Москве нет). Поселок на славу, изоб нет — одни палаты. А для духовного окормления паствы выписан был старец из Оптиной пустыни. Одним словом, как некогда нам с тобой знакомый Виктор Олегович Пелевин писал: солидным господам — солидный Господь. И все бы ладно, но чуял истовый девелопер (прости меня, Господи, за непотребное слово, но так они теперь себя называют), что не достиг его храм полного благолепия, а потому выцыганил у Русского музея драгоценную икону и, чтоб дорогую вещь не сперли ненароком, обеспечил для нее, храма и всех благочестивых обитателей «высочайший уровень безопасности, многоуровневую систему контроля, круглосуточный мониторинг (свят, свят, свят) территории, патрулирование и объезд улиц, а также электронный контроль периметра». Ну, я-то не шибко пекусь о судьбе иконы (помнишь небось, как наш Тим ответил на вопрос Джакометти о котенке и полотне Рафаэля). Меня занимает другая мысль: это ж сколько должно умереть Сонечек, Женечек и Али, чтобы обеспечить охрану одной старинной доски в нежилом помещении, именуемом храмом? И можно ли сим жестокосердием терзать душу Матери Божьей, чей лик на этой доске изображен?
Теперь, получая пенсию, я перевожу в фонд двух славных женщин то пятьсот, то — реже — тысячу
рублей, не испытывая при этом никакого раздражения в адрес богачей (их дело, как распорядиться своими деньгами) или государства (какое уж тут раздражение, если я его ненавижу). А вот к служителям Господа, для которых милосердие — профессия, пусть и не записанная в трудовой книжке…Ответ пришел не сразу — но пришел и тем самым обозначил оживление традиции юных дней.
Дорогой друг!
Спасибо за письмо, трудное и с болью писанное. Я даже не сразу собрался ответить. Хотя оно мне понятно. Ставит оно не один вопрос, а несколько. И все уровня философского (с нравственным обострением). О страдающих детях. Начну с трудного парадокса. Физик, философ и экстрасенс Чусов пишет в своей книге, что лечить безнадежных детей — противоречить природе. Она выбраковывает самых слабых ради центрального ствола жизни, а мы размываем генетику, ставя под угрозу и сам ствол. Тут простого ответа нет. Что, если однажды цена милосердия может сравниться с ценою всей жизни или даже превзойти… Вопрос Джакометти пора формулировать по-новому, острее и страшнее: имеют ли люди право принести в жертву ребенка (с его слезинкой), чтобы спасти жизнь как таковую или же Вселенную в целом, когда и если таким ребром дело встанет? Это вопрос на целый роман (в стиле новой фантастики или в том жанре, который назван был «фантастический реализм Достоевского»). Твое письмо, по сути, и есть зачин этого романа. Добавлю еще мотив. Допустим, отбраковали ребенка-паралитика, полностью прикованного к креслу. И выяснилось, что из жизни вычеркнули гениального физика Хокинга. Нужно ли говорить, что человек не физическим видом ценен. Хотя один писатель выступал за целостный подход — дескать, и тело, и одежда, и мысли… Хорошо бы, конечно. А то как жить девочке, в три года потерявшей ножку? (И сама собою зазвучала тихая мелодия из Вертинского.) Газету, тобой упомянутую, я, видимо, читаю редко, зато по «Эху» ежедневно слышу похожие объявления. Расстраиваюсь, задумываюсь. Денег, правда, не переводил, хотя порывы такие ощущал.
Что касается церкви как бюрократической машины с ее молельными домами, спецодеждой и утварью, тут неизбежно много ханжества или же наивного обрядоверия. Творец, Автор разумного замысла, кривится и печалится, не сомневаюсь. Но Он не отходит от главного своего принципа — дал свободу выбора и отнимать ее не собирается.
И последнее в этом коротком письме соображение. На философском языке речь идет о противоречии между теодицеей и ужасом жизни. Можно ли, хваля Господа, смириться с запредельной жестокостью, Им, видимо, наблюдаемой, со страданиями — близких и дальних? Как вообще устроен этот механизм? Почему через боль? Мой друг Илья Клейнер в своем последнем романе говорит: «Господь не судит, Он плачет вместе с нами».
М-да, подумал Виталик, великая сила в науке. Ну прям-таки глаза открываются — как же это Чулпан с Диной не сообразили, что не след им генетику размывать да на центральный ствол покушаться, а послушать бы физика-философа-экстрасенса — и хлопот меньше. Окучивай себе ствол… Густо запахло протоколами Нюрнбергского процесса…
И продолжал искать ответов в Библии.
Но вот незадача: только откроет наугад — а там, скажем, такой эпизод. Почтенный пророк, ученик и коллега самого Илии, на хорошем счету у Господа — Елисей. Даже решил одну экологическую проблему — наладил снабжение Иерихона свежей водой. Да вот беда, возращаясь после тяжких трудов по очистке источника, встретил он детишек, а те давай над ним насмехаться: «Плешивый! Плешивый!» Ну что бы сделал при подобном раскладе не такой уж святой человек? Плечами пожал — и правда, лыс. На худой конец уши надрал бы паршивцам. Но Елисей не таков. Он тут же воспользовался своими связями, то есть обратился напрямую к Господу и именем Его проклял насмешников. И тут же — такие обращения к Богу особо приближенных лиц, как известно, дают мгновенный результат — вышли из лесу две медведицы «и растерзали из них сорок два ребенка».
Особенно же возмутил Виталика эксперимент, который Бог поставил над человеком справедивым, непорочным и богобоязненным по имени Иов. И поставил Он этот опыт совместно с Сатаной. Дело было так. Говорит Бог Сатане: ты все по земле бродишь, высматриваешь, обратил ли ты внимание на славного, доброго, богобоязненного раба Моего по имени Иов? А Сатана отвечает: обратил, как не обратить. Да только он не так чтоб бескорыстно Тебя любит. Иов ведь по Твоей милости как сыр в масле катается. Вот лишишь его благ всяких, тогда и посмотрим, как он хорош, Твой Иов. Ну это Господу — пара пустяков. Он тут же поубивал детей Иова (на этот раз без помощи медведиц, нашел другие средства), а заодно лишил его имущества — верблюдов, ослов, волов и прочего. И что Иов? Поплакал, погоревал, а потом сказал широко известное: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял, да будет имя Господне благословенно!» А Бог с Сатаной не унимаются. Поразил Господь Иова проказой, и нет предела его мучениям, и молит он о смерти, но подопытному помирать рано… И Бог не нашел ничего лучшего, как этому истерзанному человеку прочитать лекцию о его, Иова, ничтожестве, а Его — Бога — величии. Нашел время, нечего сказать! Длинно и красиво вдалбливает он в помутившиеся от горя мозги страдальца примеры своего всеохватного могущества и — ну конечно же — заботливости своей. Ты ли, говорит Он, ловишь добычу львице и насыщаешь молодых львов? Иов даже обалдел от такого вопроса. А Господь продолжает. Кто, спрашивает, приготовляет ворону корм его, когда птенцы его кричат к Богу, бродя без пищи? А правда, кто бы это мог быть? Но допрос продолжается. Знаешь ли ты время, когда рождают дикие козы на скалах?.. Замечал ли роды ланей?.. Кто пустил дикого осла на свободу?.. Кто разрешил узы онагру?.. Ну тут уж наконец прозрел Иов, что все это совершил Сам Великий Ветеринар. Да еще создал бегемота с левиафаном, и весь мир, и пару коньков в придачу. И возлюбил он Господа с новой силой (точь-в-точь как герой Оруэлла — Большого Брата), и восхитился творением, по сравнению с которым его несчастья выеденного яйца не стоят. А Бог дал ему новых верблюдов — и новых же детишек, на вот, не жалко!
Так они посрамили Сатану.
Обычно люди образованные начинают в связи с Иовом употреблять иностранные слова, вроде теодицеи — оправдания Бога. Вот и Умный Алик ее упомянул. То ли Бог оправдывается (мол, Я зато бегемота создал), то ли мы ищем Ему оправдание (такую красоту сотворил!), то ли ищем повод оправдать самое Его существование (нету Бога — и все разрешено). Но если речь идет об оправдании Бога за допускаемое Им зло на земле, то — тут Виталик растерянно разводит руками. Какое там «допускаемое»! Да Он же призывает, повелевает, наставляет — убивать! «А в городах сих народов, которых Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев, и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, как повелел тебе Господь, Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом, Богом вашим». Убедительно, правда? Виталик не так чтоб хорошо знал Уголовный кодекс, но тут же учуял подстрекательство к массовому убийству на почве национальной и религиозной ненависти. А тут еще приятель Боря — он хоть и доктор от Бога, но с Богом у него тоже не сложились отношения — снабдил Виталика двумя цитатами авторитетных людей и тем в какой-то мере утешил: не один он такой, а в хорошей компании.
Вот эти высказывания.
«При всем безумии, что творится в мире, оправдать Бога может только одно — что он не существует».
«Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая “Священной историей Ветхого и Нового Завета”? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается взрослым темным людям, как первое необходимое, основное знание, как единая, вечная Божеская истина… Человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно больной».
Успокоившись, Виталий Иосифович вздохнул с облегчением, и решил:
Пора возвращаться к школе
Так вот, о Лене. Казалось, ничто не предвещало. Лицо широковатое, зубы крупные и не слишком ровные, лоб низкий, в колечках челки, глаза, правда, голубые — но чем это лучше карих или серых? Ноги полные у щиколоток и вовсе не длинные. Талия, правда, тонка, но редкость ли это в пятнадцать лет? Пальцы аккуратные, но чуть приплюснутые на концах. Романическая барышня. Начитанная. «Наберись смелости и возьми меня под руку». Это когда Виталик решился пригласить ее в театр. Как тогда ходили в театр девушки и дамы! В теплых ботиках, которые в гардеробе меняли на лодочки или китайские босоножки. И платьями шелестели, а материя называлась все больше по-французски: крепдешин, креп-жоржет, креп-сатин, креп-марокен. Но Ленка так и потопала, в этих ботах на резиновом ходу и скучном сером в мелкую клетку платьишке. Страшно соблазнительной она показалась Виталику в больнице, после операции, аппендицит вроде бы (пришел навестить, прихватив для храбрости Сережу Рогачева, насмешника и шахматиста): бледная такая, в застиранном коричневом халате. Он робел и любил. И — ненавидел. Ну да, тот самый оксюморон odi et amo, которым Катулл заразил поэзию на сотни и тысячи лет. А как-то — после школы уже, студентами — собрались у Виталика несколько бывших одноклассников (свободная хата по случаю отъезда домашних на дачу). Что-то пили, возможно, пели, наверняка танцевали в полутьме. И тут он поставил на проигрыватель «Маленький цветок». Кто из ровесников наших не помнит выматывающую душу мелодию «Маленького цветка»? Совсем недавно, в Спасо-Хаусе, на приеме по случаю вступления на престол нового американского атташе по культуре, его слух был потревожен — и ублажен — чудными звуками. Престарелый пианист в белом костюме и синей бабочке наигрывает легкий джаз. Tea for Two.Конечно, Summertime…О, Summertime! Эта колыбельная преследовала его долго, в том числе и потому, что, слушая ее многажды, никак не мог уловить одно слово: