Санки, козел, паровоз

Володя Рассказов, складный такой, аккуратный, спокойный, в себе уверенный. И на гитаре он играл, и песни пел проникновенным баритоном. В рано развившейся завистливости Виталика он сыграл свою роль. На нем очень ладно сидела одежда, брюки легким изломом ложились на изящные чешские туфли — такие, за триста пятьдесят, для Виталика оставались мечтой до выпускного вечера. В каком-то школьном походе Володя за несколько минут научил его танцевать, да не что-нибудь, а танго — сама понимать, как это было важно. И в науках преуспел. К выпускным экзаменам они готовились вместе, то у Володи, то у Виталика. В его квартире — отдельной! — висела картина, Дюймовочка в чашечке цветка. Работа отца, красивого отставного полковника. Мама, всегда элегантная, надушенная, — в родительском комитете. Старшая сестра — студентка: Виталик запомнил очень сладкий поцелуй, но напрочь забыл, при каких обстоятельствах. И сдали они оба неплохо, получили по серебряной медали.

Пару раз они встречались, доцент МАИ, по-прежнему гитара и «Клен ты мой опавший». Уверенность, успешность, устремленность к солидной цели. Лет тридцать спустя звонок. «Телефон твой дала Лиля. У меня беда, у жены рак груди, очень нужны деньги, сам понимаешь». — «Еще как понимаю». — «Долларов двести, на две-три недели». — «Конечно, конечно». — «Я не смогу приехать сам, приедет сын. Ты не пугайся, он десантник, вид у него такой».

Приехал, копия Володи, но в четыре раза шире. Очень вежливый. Заверил, не позже, чем через…

Прошел год. Володя позвонил. Очень виноват. Непременно отдам. Не дашь ли еще двести?

Не дал.

Так вот, Лиля. Обворожила АНК, отчима, когда пришла к Виталику на день рождения. И ножка-то маленькая, и танцует правильно, и скромная. Как-то, уже после школы, сгоряча, Виталик пообещал Лиле жениться, если ей понадобится штамп в паспорте для распределения в Москве. И вот она звонит и спрашивает: готов выполнить обещание? А он — в кусты. И заблеял: мол, по-настоящему собираюсь жениться и как же теперь быть, не знаю. Тогда она с легкой грустью: успокойся, говорит, я обошлась. Проверить тебя хотела. Вот и проверила. А жаль, я лучше о тебе думала.

Забавная была у них дружба. Какой-то сюрреализм в Таллине, в общежитии студентов. Надо же, адрес запомнил: улица Маяка-Пыйк, 5. Лиля была там на практике, а он приехал к ней в гости. Когда она уже возвращалась в Москву, а Виталику надо было дождаться своего поезда, который уходил через сутки, он остался ночевать на этой Пыйк в обществе девиц и парней, которые всю ночь сотрясали кровати, урча и повизгивая, а утром завтракали — каждая пара отдельно, тревожно следя, чтобы никто не спер чужой кусок. А еще Лиля успела показать ему эстонскую экзотику в виде пяти сортов творога, наличествующих в каждом гастрономе, густо понатыканных «кофиков», молочных забегаловок «пиима саале», где подавали взбитые сливки, и ресторанов с европейским шиком, в которых официанты в перчатках, наливая в бокал вино, держали левую руку за спиной, а спички, как утверждала Лиля, приносили непременно на блюдечке, причем одна высовывалась из коробка на манер пулеметного ствола. Они даже пили кофе и ели мороженое в одном из таких восхитительных заведений — то ли «Виру», то ли «Кяну кук», — и Виталик небрежным, как ему казалось, жестом показал официанту на свою незажженную сигарету. Тот подошел сразу, но теорию о блюдце и пулеметном стволе подтвердить не удалось, поскольку официант просто вынул коробок из кармана, чиркнул спичкой и поднес ее к Виталиковой сигарете.

Валя Осокина, прямая спина гимназистки, прижать во время танца — ни-ни, так и осталась в стороне от бурных событий школьной любовной жизни. А с фотоовала смотрит так нежно, беззащитно, притягательно.

Еще с выпускной фотографии на Виталика устремлен взгляд симпатичного хомячка. Это Лера, в те времена вовсе хомячка не напоминавшая, с красивыми, чуть косолапо поставленными ногами и туповатым взглядом. В силу какой-то химии именно она вызывала у прыщавой братии бурную реакцию, то бишь эрекцию, на уроках физкультуры. Красавица Валя — нет, а Лера — да, да, да. Ее и тискал, а потом, по его словам, «завалил», по его же словам, — на сене (где уж он раздобыл сено?) — Игорь Новинский, сам на фотографии отсутствующий. Видимо, ушел из школы до выпуска. Парень очень утонченный. Как выяснилось впоследствии из уже взрослых разговоров, вызывал он такую же реакцию у одноклассниц, как Лера у одноклассников. Но вряд ли на физре — худосочный и вялый, расслабленный, он скорее напоминал Печорина. Умен и ироничен. Ехиден и высокомерен. И слово «философические» в применении к письмам Чаадаева произносил так же небрежно, как матерщину.

А Галка? Он забыл ее фамилию, но тело! Взрослой гимнастки, упругое и всегда чуть-чуть пахнувшее потом. Виталик встретит ее снова уже во студенчестве и проведет содержательную неделю в ежедневных поисках «хаты», после чего она ухлестает куда-то с более эффектным парнем из юридического. А в школе он робко поднес ей к Восьмому марта фаянсовую свинку в сопровождении стихов, где самыми удачными строчками были «вот тебе, милый Галчонок, маленький поросенок». Далее шли рекомендации — чем следовало поросенка кормить…

И через пятьдесят лет он помнит их всех: атлетичного и угреватого Славу Никольского — на фото совершенный красавец в стиле белокурой бестии, а живьем был совсем незаметен; Славу же Степанова, бегуна номер один, вполне продвинутого стиляги, вскоре после школы севшего то ли за фарцу, то ли за изнасилование; Володю Сергушина — единственного, кто мог достать лбом до колен, причем своих, чем и прославился, да еще свистел хорошо — «абаделиделидела» из фильма «Стрекоза». Год-другой учился с ним Аркаша Пекарский, рыхлый эрудит, знающий все, а запомнившийся тремя эпизодами: Аркаша переодевается к физкультуре и обнаруживает кальсоны под форменными брюками — издевательский шум; Аркаша на уроке истории подробнейше описывает битву при Пуатье (или Креси?), упирая на особую роль генуэзской пехоты; Аркаша берет у Виталика почитать «Янки при дворе короля Артура» — читает до сих пор. Толстуха Таня Елейная, объект жестоких насмешек, Виталик — сострадательная душа — ее жалел, но ей, как теперь представляется, все это было совершенно безразлично. Неля Помазанова — подавленная страсть в глазах, особой формы икры (резко очерченный мускул, словно и правда мышь шевелится под кожей) и тонкие лодыжки породистой лошади… Хватит на этом, пожалуй. Вот разве еще Таня Рудзак….

Маленькая, с высохшими ножками — что-то с позвоночником, видимо, поскольку носила корсет, хотя на физкультуре появлялась без него. Рьжие взбитые волосенки, конопушки, рот и глаза — отчаянная решимость. Я, я, я… с тем, с этим, с ним… И вдруг — с Б.П. Это наш историк. И вроде бы видели их…

Б.П. — светлое пятно в шеренге правильных учителей. Историк, ну чисто Тихонов из «Доживем до понедельника», только не такой красавец, поскромнее. В школьном джазе играл на скрипке и пел «Раз пчела в ясный день весной». Пиджак «букле», брюки заужены, галстук завязан ловко. Голоса не повысит. Девки тают. И тут — Таня.

Да быть того не может! Или может? Тоже из сострадания? Был замечен провожающим ее домой. И не раз. А она, Таня, — двум-трем своим подругам, а те — своим: его жена устроила скандал. Да как же ей не стыдно, интеллигентный человек… И в глазах напор, и дрожит нижняя губка, и конопушки заливает малиновый плиточный румянец. Дальше можно писать мелодраму из школьной жизни. Развратные действия в отношении несовершеннолетней. На самом же деле окученное литературой чувство взрослого мужчины к неказистой школьнице, замухрышке, почти инвалиду. Жалость и страсть в одном флаконе. Сотня страниц текста — и развязка: замухрышка бросает Б.П. Гумберта и уходит к негру-наркоману, Гумберт побитой собакой возвращается к семье, из открытых окон школы слышны крики октябрят. Да откуда в Москве пятидесятых негры-наркоманы?

Говоришь, при — той — нашей жизни я не рассказывал тебе о школьных друзьях? Правда, я много чего не рассказывал. Уж больно ты была ревнива. Ежедневник мой просматривала — даже на отдыхе, помню, в Анапе, где мы были с маленькой Ольгой. Я знал это и как-то раз, когда хотел поздравить сокурсницу Наташу Курносову, она же Наташа Большая, с днем рождения — всего-то, — записал на нужной странице Snubnose-BD: дескать, birthdayу нее, у Курносо(во)й. Так ты в словарь полезла (это ж надо, не полениться, в санаторской библиотеке попросить англо-русский словарь) и выяснила, что это за snubnoseтакой, и устроила мне головомойку, а потом заставила позвонить этой Snubnoseв своем присутствии и поздравить ее от нас двоих. А все же — признаюсь теперь, чего уж — я послал потом Наташе невинный и незамысловатый стишок:

На канапе в Анапе лежа, Как член ЦК или вельможа Времен последнего Луи, Я шлю тебе, мон анж Наташа, Вдогонку поздравленьям НАШИМ И поздравления МОИ. Поверь, не лень, не притупленье Стила — причина промедленья, За мною нет такой вины. Повинно в том смещенье сроков, Мой друг, всевидящее око Сверхнаблюдательной жены. Теперь, как Пушкин в южной ссылке, Я то беседую с бутылкой, То с Черным морем говорю. — Прощай, свободная стихия! — Я говорю ему. — Стихи я Свои сложил. Благодарю. Я посылаю их Наташе, Которая умней и краше Твоих русалок и наяд И чьи сверкающие очи, Как звезды черноморской ночи, На неба бархате горят.