Санкт-Петербург. Автобиография
Шрифт:
Тринадцатого ноября из-за резкого уменьшения запасов продовольствия и громадных трудностей с его доставкой Военный совет принял решение о четвертом снижении норм снабжения населения.
По рабочей карточке теперь выдавалось 300 граммов хлеба, а служащим, иждивенцам и детям – всего 150 граммов. Надвигался голод. Люди слабели с каждым днем, лица приобретали серый оттенок, появилась одышка, медлительность в движениях. К лишениям в питании добавился холод. В Доме радио прекратилась работа отопительной системы, теплоцентраль из-за нехватки топлива перестала давать горячую воду. Наши товарищи вспомнили ремесло жестянщиков, застучали молотки: началось изготовление «буржуек» и труб к ним. Но как обогреть
В резервном узле в подвале перед студией сложили небольшую кирпичную печь, трубу вывели в окно. Здесь было у нас самое теплое место. Частые воздушные тревоги и холод заставили принять решение о переводе военнослужащих на ночлег в резервную студию. Опять пригодились наши раскладушки-«сороконожки». На ночь их расставляли в студии, а днем убирали за драпировку стен. <...>
Уменьшение нормы выдачи продовольствия давало себя знать все больше. Леонид Иванович Коптев узнал, что на каком-то заводе изготовляют казеиновый сыр и отпускают по письмам-требованиям организаций. Составили письмо и отправили своих представителей за сыром. Вернулись они с большими кусками, принесли что-то около двадцати килограммов очень похожего на настоящий так называемого сыра. Радости не было предела. Разделили «сыр» среди всех работников РВУ. Он показался съедобным, хотя и чувствовался очень неприятный привкус. У рационализаторов открылось широкое поле деятельности: «сыр» резали на куски, ломтики, их сушили, жарили, смешивали с кашей и т. д. и т. п. Но запасы его быстро кончились, и вторая попытка получить новую порцию успеха не имела. «Сыр» начали отпускать столовым, включая в норму в счет каких-то нормальных продуктов.
С 20 ноября 1941 года произошло новое снижение норм выдачи продовольствия. По рабочей карточке теперь получали 200 граммов хлеба вместо 300. По карточкам служащих, иждивенческой и детской норма составляла 125 граммов хлеба в день.
Согласно постановлению Военного совета Ленинградского фронта от 19 ноября 1941 года в войсках хлеб выдавался не полностью, частично его заменяли сухарями.
Хлеб имел горьковато-травянистый вкус. Он не шел ни в какое сравнение с сухарями, настоящими ржаными довоенными сухарями из старых запасов. Сухари хранились в больших мешках из многослойной бумаги, они чудесно пахли. <...>
В это время на рынках велась меновая торговля. Появились здесь и проходимцы, потерявшие человеческий облик, они сбывали под видом нужных пищевых продуктов разную отраву.
Кто-то из дикторов однажды принес купленный на рынке прессованный брикет. Все попытки применить его в пищу ни к чему не привели – ни разрезать, ни раскусить его было невозможно. Красивый на вид, он был совершенно несъедобен. Так и валялся этот брикет на подоконнике в третьей студии. Случайно об этом узнал один наш техник. Он заявил дикторам: «Вы не умеете это приготовить. Дайте я попробую, и вы все пальчики оближете».
Он вымочил и выварил этот брикет, получив студенистую массу. Как повар сам снял первую пробу, но варево имело такой отвратительный вкус, что никто не решился его есть. Вечером у техника обнаружились все признаки отравления, и только чудо, молодость организма, а возможно, и пустой желудок не привели к тяжелым последствиям. Надо сказать, что в то время у нас никто ничем не болел, кроме дистрофии и цинги. Все довоенные болезни куда-то пропали. <...>
Декабрь сорок первого года был самым трудным месяцем блокады. Электроэнергию в городе включали на очень короткие отрезки времени. Мы на радио едва успевали подзаряжать аккумуляторы. Сильные морозы
и начавшийся голод стали косить людей.Невский в сугробах. Стоят застывшие, засыпанные снегом троллейбусы, люди бредут закутанные в платки, шарфы, одеяла, видны только одни глаза. От голода и дистрофии опухали ноги, качались и выпадали зубы. Это были первые признаки цинги.
На многих сотрудников Радиокомитета стало страшно смотреть. Они напоминали скелеты, обтянутые кожей, но продолжали работать. Чем мы, военнослужащие, могли им помочь? Взяли на себя б'oльшую часть круглосуточных дежурств на вышке Дома радио, освободили женщин от дежурств в аппаратной.
С 15 декабря воздушные налеты прекратились, но артобстрел продолжался... Помню, как в одно из дежурств, совершая ночной обход здания, я вышел на крышу. Было очень холодно. Над головой – совершенно ясное небо, большой диск луны. Лунным светом залит весь будто вымерший город. Четко видно все: разрушенные дома, пустые улицы с застывшими на них рядами троллейбусов, засыпанные снегом крыши зданий. Громко и монотонно стучит метроном. Радио не умолкало ни днем ни ночью. Любой ленинградец, проснувшись, по стуку метронома определял положение в городе, районе: медленный ритм – все спокойно, частые удары – тревога или артобстрел. <...>
Пробыв всю блокаду в стенах радиодома, являясь ответственным за работу технических средств, хочу особо подчеркнуть, что за все 900 дней блокады радио не умолкало ни на один день, а метроном работал круглые сутки. Случались дни, когда в Дом радио несколько часов, а то и в течение суток не поступала электроэнергия. Но в радиовещательном узле имелась своя большая аккумуляторная, половину которой укрыли в глубоком подвале. Аккумуляторы обеспечивали бесперебойную работу студий и центральной аппаратной, а также аварийное освещение в них.
Да, Дом радио на многие часы погружался в темноту, в редакциях сидели при аккумуляторных фонарях и самодельных коптилках, но студии работали, работали микрофоны, усилители, в студиях на пультах горел фонарь аварийного света. Шли выпуски «Последних известий», передавались сводки Совинформбюро, транслировались передачи из Москвы.
Да, при выключении городской электроэнергии из Дома радио не звучала музыка, грампульты и тонфильм от батарей не работали, но голос Ленинграда не умолкал, все важнейшие сообщения из Москвы передавались в тот же час. <...>
Много хлопот доставлял нам метроном или, как его потом называли, «символическое сердце города». Его звуки улавливались микрофоном и заглушали все, мешая нам работать и громко разговаривать. Мало что дало заключение метронома и микрофона в специальный ящик с акустической изоляцией. Тогда мы попробовали прикладывать к корпусу метронома стальную иглу головки адаптера, но она оказалась слишком чувствительной, и звук получался искаженным. В конце концов решение было найдено. Мы использовали в качестве микрофона наушники высококачественного головного телефона. Клали их на корпус метронома, и звук шел в радиосеть, не мешая нам работать. <...>
Девятого декабря Ленинградское радио передало радостную весть: наши войска освободили город Тихвин, а 19 декабря очистили от врага железную дорогу Тихвин – Волхов. По «Дороге жизни», проложенной по льду Ладожского озера, в осажденный город стали поступать грузы и продовольствие. И к 25 декабря Военный совет Ленинградского фронта принял решение об увеличении нормы выдачи хлеба. Однако до этих времен еще надо было дожить...
В газете «Ленинградская правда» было напечатано, что 18 декабря 1941 года в Театре имени Ленинского комсомола (помещение Малого оперного театра) идет спектакль «Овод», в Театре имени Ленсовета – «Дама с камелиями», в Театре музыкальной комедии (улица Ракова, 13) – «Холопка».