Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Из всех младых преображенцев только князь Антиох шампанеи здесь не пил, картами не занимался, а рассуждал о серьезном, рассеянно крутя снятой с лица маской.
– Русский народ, судари мои, лет через сто... Да нет, почему через сто? Через пятьдесят, через двадцать--русский народ сотворит такую словесность, иже есть литература, коей не было у классических народов древности!
Его собеседником был граф Рафалович. который тоже не держал в руке кружки с шампанеей. На нем был умопомрачительный кафтан черного атласа с серебряным шитьем.
– Хе-хе!
– посмеивался Рафалович.
–
– Он у меня спросил, - Сербан указал кружкой в атласную грудь Рафаловича, - стану ли я, молдаванин, сражаться против Англии или Франции, ежели они воевать начнут с Россией...
– Ну да, ну да, - засуетился Рафалович.
– Вы знаете, сколько доброго желает Англия вашей молдавской отчизне!
– Добра-то желает, - воскликнул Сербан.
– А султану нас постоянно продает! Отец покойный рассказывал...
– Ну и что ты на это ответил?
– перебил его Антиох.
– Я в политике не разбираюсь, но за такие вопросы обещал ему голову проломить!
– О-ох!
– так и присел граф Рафалович, а Холявин захохотал, показывая все свои великолепные зубы.
В это время Цыцурин вышел на площадку лестницы, приглашая гостей пожаловть. Преображенцы загомонили, двинулись фалангой.
– Эй, пиита российский - Евмолп подхватил Антиоха.
– Неужели и сегодня не сыграешь?
– Оставь его, - сказал Сербан.
– Он карты называет "пестрыми пучками", а за мною ходит только для того, что надо мною висеть, как бремя совести. Эй, пиита, раз сам не играешь - раскошеливайся! Дай хоть полтинничек, так хочется пару ставок сорвать.
– Берите у меня, - предложил Рафалович.
– Могу одолжить кому угодно и на какой угодно срок.
Они выстроились вокруг стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разбросаны цветные фишки и не распечатанные колоды карт. Никто не начинал: денег ни у кого не было.
Антиох, стоя за спинами игроков, говорил Рафаловичу:
– С тех пор как отец увез нас сюда, мы стали сыновьями России. Я говорю вам это, граф, как есть твердо и прошу мне более вопросов об этом не задавать. Мы такие же русские, как, например, вот Евмолп Холявин, уроженец славного города Мценска...
– Гляньте, - сказал Сербан, какие карты промыслил наш великий Цыцурин! Короли похожи на взломщиков, а валеты на карманных воришек.
– Слушай все-таки, Сербан...
– не отставал от него брат.
– Не играл бы ты... Нянюшка наша про тебя дурной сон видела.
– А у меня, - закричал Сербан, подкручивая ус, - есть предчувствие, что именно на эту колоду мне повезет!
– Что тебе все карты и карты...
– с досадой сказал Антиох.
– В Кунсткамере, был я вчера, такие привезли книги...
Преображенцы оглушительно захохотали и затянули на церковный лад:
– "Умен, как поп Семен, книги продал, карты купил, сел в овин и играет один!"
– А ну, - накинулся на брата Сербан, - давай деньги или проваливай отсюда!
Осмелюсь вновь предложить...
– робко вступил Рафалович, позванивая мошной.
– Эй, была не была!
– воскликнул Холявин.
– Возьму кредит у чужеземного графа! Это вам, сударь,
На бедного Антиоха никто внимания не обращал, хотя он и вирши обличительные читал, сиречь сатиры:
– "Из рук ты пестрые пучки бумаг не выпускаешь. И мечешь горстью мозольми и потом предков твоих добытое добро..."
– Валет, валет!
– завопили преображенцы, видя, что у Сербана пошла не та карта.
– Обмануло тебя твое предчувствие!
Проигравший Сербан смущенно теребил ус. Брат подал ему фляжку с ромом, но Сербан молча пошел к Рафаловичу за ссудой.
6
Господин в матросской одежде некоторое время наблюдал за игрой, потом, видя, что внимание всех отвлечено проигрышем Сербана, приподнял портьеру и проник во внутренние покои.
В старой Москве да и в Санктпетербурге в голову не пришло бы без спроса проникать в домашние покои. По здесь вольный дом, потому-то он и называется вольным, чю каждый волен в нем делать что угодно.
– Что угодно?
– спросила Зизанья, встретив "господина матроса" под аркой, которая вела внутрь.
Через ее курчавую голову он обратился прямо к маркизе, сидевшей на кушетке. Показал ей новенький двухрублевик: можно ли разменять на серебро и сколько берут за размен?
В руках маркизы Лены был все тот же таинственный инструмент - кифара, или гитара. Она пощипывала струны, и получалась мелодия странная, словно жалоба на неведомом языке.
Нет, - сказала она, даже не взглянув на вошедшего.
– Деньги меняют не у нас. По царскому указу деньги меняют только на гостином дворе.
И продолжала наигрывать, а гость достал брелок с алмазом и попросил принять в залог.
– Деньги, знаете ли, очень нужны. Маркиза наконец подняла лицо от струн и взглянула на него исподлобья.
– Сударь мой, кто же поверит, что вы, хозяин Санктпетербурга, вы нуждаетесь в деньгах?
Девиер кинул матросскую шляпу с лентой на стол и без приглашенья уселся рядом на кушетку. До сих пор они изъяснялись по-французски, теперь он сказал ей по-русски:
– Твои бумаги подложны, девка, берегись! Маркиза отвернулась, черная волна ее волос рассыпалась по плечам. Она выслала Зизанью и отвечала по-французски:
– Вы невежливы, сударь. Мои документы удостоверены миссией его величества короля португальского. Скоро ожидается прибытие посла, и я тщусь надеждой быть представленной к российскому императорскому двору.
Девиер вскочил. И не закричал, нет, - сказал с той страшной выразительностью, которая - он знал по многолетнему опыту - при допросах действует сильнее всякого крика:
– Ты врешь! Ты не знаешь и единого слова по-португальски!
А она грустно этак улыбнулась, вновь принялась за гитару, взяла аккорд. Мелодия ударила Девиера прямо в сердце. Это же песня его детства! Ее играла на такой же гитаре нищая цыганка с Лоскутного причала, ее пели по вечерам девушка-рыбачки под аккомпанемент океанского прибоя: "Зачем, цветок, зачем, лилейнолепестковый, расцвел ты у дворца, у самых у ворот..."
И она наигрывала на чаровнице-гитаре и смотрела на Девиера снизу вверх, а в черных зрачках ее билось-пульсировало - что? Страх? Презрение? Насмешка?