Сансиро

Через столовую Сансиро вышел в коридор. Дверь в кабинет была открыта. Оттуда донёсся чей-то голос: «Эй! Поди сюда!» Сансиро шагнул за порог и увидел Хироту. Профессор сидел, загораживая собой, словно оберегая от чужого глаза, что-то, лежавшее на столе. Сансиро сел почти у самой двери и вежливо осведомился: «Работаете?» Хирота обернулся. Усы у него стояли торчком, и он напомнил Сансиро человека с фотогравюры, которую Сансиро недавно видел.

— Ох, виноват. Это вы, а я думал — Ёдзиро! — Профессор встал, и Сансиро увидел на столе кисть для письма и бумагу. Хирота что-то писал. Ёдзиро как-то пожаловался: «Наш сэнсэй изредка пишет. Но что именно, этого никто не в силах понять. Хорошо бы все его записи свести воедино и упорядочить ещё при жизни, ибо после смерти они окажутся грудой никому не нужной бумаги». И сейчас, бросив взгляд на стол Хироты, Сансиро сразу вспомнил слова Ёдзиро.

— Могу уйти, если помешал. Я ведь просто так зашёл.

— Нет, вы мне нисколько не помешали. Не таким уж важным делом я занимался. Да и срочности никакой нет.

Сансиро не нашёлся что ответить. Лишь подумал, что смог бы учиться в университете без особого труда и даже с удовольствием, если бы обладал душевным равновесием Хироты.

— Собственно говоря, я пришёл к Сасаки-кун, но не застал, и…

— Да, Ёдзиро как будто не возвращался со вчерашнего вечера. Время от времени болтается где-то… Беда с ним.

— Может быть, он занят каким-нибудь срочным делом?

— У таких, как он, не бывает дел. Он сам себе их придумывает. Чудак!

— Уж очень он беззаботный, — сказал Сансиро первое, что пришло в голову.

— С беззаботностью ещё можно мириться. Куда хуже его непостоянство. Видели оросительные канавки на рисовом поле? Мелкие, узкие, а вода в них всё время меняется. Так и Ёдзиро. Никакой целеустремлённости. Идём мы с ним на праздничную ярмарку, так просто, посмотреть, и вдруг он говорит: «Сэнсэй, купите кадку с сосной!» Не успел я рта раскрыть, а он уже сторговался и купил. Впрочем, делать праздничные покупки он мастер. И как дёшево умеет купить! Да, так вот летом, когда все разъехались, он внёс сосну в комнату, закрыл ставни и запер квартиру. Возвращаюсь и вижу, что сосна в тепле сопрела и стала совсем красной. Это вполне в его духе. Хлопот с ним не оберёшься.

Не так давно Ёдзиро занял у Сансиро двадцать иен и обещал вернуть их через две недели, как только получит гонорар от «Бунгэй дзихё». Сансиро выручил приятеля. Оставил себе пять иен, полученных из дому, а остальные отдал Ёдзиро. Две недели, правда, ещё не прошло, но от слов Хироты Сансиро стало как-то не по себе. Он, разумеется, не сказал об этом профессору, лишь заметил:

— Зато как Сасаки-кун уважает вас, сэнсэй, как о вас хлопочет!

Хирота насторожился.

— Хлопочет? О чём же это, позвольте узнать?

Тут Сансиро спохватился и перевёл разговор на другую тему. Дело в том, что Ёдзиро запретил рассказывать Хироте о статье «Невзошедшее светило» и обо всём остальном, что он делал для профессора. Хирота рассердится, если узнает. Когда можно будет, Ёдзиро сам скажет, а пока лучше молчать.

Сансиро тянуло к Хироте по разным причинам. Прежде всего потому, что этот человек ничем не походил на других, даже образом жизни. И ещё больше, чем от других, он отличался от самого Сансиро. Собственно, это и вызывало у Сансиро любопытство и в то же время стремление подражать профессору. С Хиротой Сансиро становился беспечным, и его уже не волновала борьба за положение в обществе. Нономия-сан, пожалуй, тоже не от мира сего. Но создаётся впечатление, что он сторонится всего житейского только из честолюбия. В обществе Нономии всегда испытываешь неловкость, словно ты в долгу перед наукой и непременно должен внести в неё свой вклад. И это, естественно, будоражит нервы. Зато Хирота-сэнсэй — само спокойствие и умиротворённость. Он знает только свою лингвистику, которую преподаёт в колледже, и больше ничего. Не очень вежливо говорить об этом, но Хирота-сэнсэй не опубликовал ни единого исследования. Однако держится с большим достоинством. Вот почему, думал Сансиро, с профессором чувствуешь себя легко и беззаботно. Сансиро влюбился. Но до сих пор не знает, любят его или дурачат, и что ему делать: выказывать покорность или презрение, бросить всё это или надеяться. Сансиро злился, досадовал. Но стоило ему полчаса потолковать с Хиротой, как он снова обретал спокойствие и ему становились безразличны все девушки на свете. За этим, собственно, он и шёл сегодня к профессору… Была ещё третья причина, довольно странная. Сансиро, как известно, страдал от любви к Минэко и ревновал её к Нономии. Профессор же был очень близок с Нономией. И Сансиро надеялся, бывая у Хироты, понять наконец отношения между Нономией и Минэко. Тогда, по крайней мере, он знал бы, как себя вести. Однако лишь сегодня он впервые за всё время решился заговорить об этом с профессором.

— Говорят, Нономия-сан опять собирается снимать квартиру?

— Да, слышал.

— По-моему, человеку, у которого был целый дом, очень неудобно жить в квартире, и всё же Нономия-сан с такой лёгкостью…

— Подобного рода вещи его совершенно не занимают. Посмотрите, как он одет. Да и домашний уют его нисколько не интересует. Только в науку он вкладывает всю душу.

— И долго он собирается жить таким образом?

— Не знаю. Может быть, ему придётся снова обзавестись домом.

— Он хочет жениться?

— Возможно. Нашли бы ему подходящую невесту.

Сансиро кисло улыбнулся, подумав про себя, что наболтал лишнего.

— А вы как? — спросил Хирота.

— Я…

— Вам ещё рано. Жениться а столь юном возрасте — это ужасно.

— А дома мне советуют».

— Кто советует?

— Мама.

— И вы намерены последовать её совету?

— Особого желания у меня нет.

Хирота рассмеялся, из-под усов мелькнули ещё довольно крепкие белые зубы. Сансиро охватило вдруг какое-то удивительно тёплое чувство. Оно не относилось ни к Минэко, ни к Нономии, оно как бы возвышалось над ближайшими интересами Сансиро, было всеобъемлющим. Сансиро устыдился собственной назойливости и перестал расспрашивать о Нономии.

— Мать надо слушаться всегда и во всём, — снова заговорил Хирота. — Молодые люди нынче чересчур дорожат своим «я», не то что мы в юности, когда ещё учились. Тогда, что бы мы ни делали, мы прежде всего помнили о других. Государь, родители, страна, общество — вот что было главным для нас, так уж мы были воспитаны и, если хотите, не отдавая себе в том отчёта, невольно становились лицемерами. Со временем в общественной жизни произошли перемены, лицемерие оказалось ненужным, на смену ему пришёл эгоизм. Собственное «я» — вот что стало важнее всего. Место лицемеров заняли сверхэгоисты, которые и не пытаются скрыть свою подлинную неприглядную сущность, даже, напротив, выставляют её напоказ. Слышали вы когда-нибудь это слово «сверхэгоисты»?

— Нет, не слыхал.

— Это я его сейчас придумал. Может, и вы один из таких сверхэгоистов? Гм… Утверждать не берусь, но возможно… Вот Ёдзиро — классический пример. В своём роде и Сатоми тоже. Кстати, вы её знаете. И младшая сестра Нономии, — правда, в очень своеобразной форме, но это тем более забавно. В прежние времена выставлять напоказ свою сущность мог позволить себе разве только владетельный князь или глава семейства, ныне же у всех права равные, и поэтому каждому хочется показать себя полностью. Впрочем, я не вижу в этом ничего плохого. Вообразите, стоит ведро. Снимете крышку — а там отбросы. Стоит только сорвать с человека прекрасную оболочку — под ней окажется неприглядная сущность сверхэгоиста. Это общеизвестно. Так не лучше ли прекрасную оболочку заменить некрашеным деревом? И дёшево и без хлопот. Простота и безыскусственность — всё на виду. Однако всё хорошо в меру. Чрезмерная простота тяготит. Зайдя чересчур далеко, сверхэгоисты начинают тяготиться друг другом, и, когда это чувство, постепенно усиливаясь, достигает предела, возрождается альтруизм. Альтруизм тоже постепенно сводится только к форме и изживает себя. На смену ему опять приходит эгоизм, и так без конца. Это, пожалуй, помогает нам двигаться вперёд. Взгляните на Англию. Там с давних пор эти два принципа преотлично уживаются друг с другом. Вот почему англичане и стоят на месте. Нет у них ни Ибсена, ни Ницше. Бедняги! Они как будто вполне довольны собой, но ведь со стороны видно, что они закоснели и постепенно превращаются в окаменелость.

С восхищением слушая Хироту, Сансиро, в то же время был несколько удивлён тем, что разговор принял столь неожиданный оборот.

— О чём, собственно, мы говорили? — вдруг спохватился Хирота.

— О женитьбе.

— О женитьбе?

— Да, вы советовали мне слушаться мать…

— А, да, да. Непременно слушайтесь мать, — сказал Хирота таким тоном, словно обращался к ребёнку, и ласково улыбнулся. Но Сансиро не рассердился, даже не обиделся.

— Допустим, мы сверхэгоисты. Но вы говорите, что люди вашего поколения были лицемерами. В чём же это выражалось?

— Вам нравится, когда с вами любезны?

— В общем, нравится.

— Всегда? А мне нет. Напротив. Чрезмерная любезность бывает очень неприятна.

— Что вы имеете в виду?

— Любезность неискреннюю, чисто формальную.

— А такая бывает?

— Когда вас поздравляют с Новым годом, у вас на самом деле появляется праздничное настроение?

— Да в общем-то…

— Думаю, что нет. Нельзя верить субъектам, которые заявляют, что животики со смеху надорвали или, там, покатились со смеху, потому что ни один из них не смеётся искренне. То же самое и с любезностью. Любезность по обязанности — это нечто вроде моего преподавания. Ведь служу я в колледже ради заработка, а у учащихся это наверняка не вызывает симпатии. Вот Ёдзиро совсем другое дело. Он заправила среди сверхэгоистов, хлопот с ним не оберёшься, озорник, подчас не знаешь, что с ним делать. Но такие, как он, простодушны и добры, есть в них что-то милое. Возьмите, к примеру, стремление американцев к деньгам. Деньги для них — самоцель, и они не скрывают этого. Нет ничего честнее таких стремлений. И нет ничего прекраснее честности. Нас же воспитывали чересчур строго, поэтому столько в нас неискренности и фальши.