Сансиро

Сансиро не так уж трудно было следить за ходом мыслей Хироты. Но сейчас его занимали не столько общие рассуждения, сколько частный вопрос. Прежде всего ему хотелось знать, насколько искрения одна его знакомая. Он снова мысленно представил себе манеру Минэко держаться и никак не мог решить, лукавит она или не лукавит. А может, он слишком туп, чтобы понять её?

— Да, вот ещё что… — хмыкнул Хирота. — В нашем, двадцатом, веке вошла в моду одна весьма странная вещь, эдакий хитрый выверт: альтруизм, основанный на эгоизме. Вам не встречались люди с такими принципами?

— С какими именно?

— Ну, скажем, из лицемерия откровенно показывать свою неприглядную сущность. Что, не совсем понятно? Вероятно, я не очень хорошо объясняю. Раньше лицемеры заботились главным образом о том, чтобы о них, упаси бог, не подумали плохо. Нынче же нарочно лицемерят открыто, и если человеку от их лицемерия становится не по себе — цель достигнута. Такого рода честность — отличительная черта сверхэгоиста. И движут им как будто самые благие намерения. Словом, что называется, един в двух лицах. В последнее время иные господа просто мастерски пользуются этим приёмом. Когда представитель цивилизованной расы с весьма тонкой нервной организацией стремится стать сверхэгоистом да ещё хочет сделать это с особым изяществом, лучшего способа не придумаешь. Пустить кровь, чтобы убить человека, считается варварством, и этот метод постепенно выходит из моды.

Хирота говорил о действительности, словно наблюдал её из далёкого прошлого, как гид на поле давних битв, в то же время речь его была исполнена оптимизма, и этим он очень напоминал университетских лекторов. Сансиро по-своему воспринял теорию Хироты. Ведь её можно было применить к его отношениям с Минэко, и он попробовал это сделать. Но, увы, ничего не вышло. Многое в Минэко никак не укладывалось в теорию. Хирота умолк и принялся пускать из носа «философский» дым.

В коридоре послышались шаги. Это был Ёдзиро. Он вошёл в кабинет, забыв поздороваться, заявил:

— Пришёл Харагути-сан, — и, скользнув взглядом по Сансиро, ушёл.

Тотчас же в комнату вошёл Харагути-сан, тучный человек с усиками на французский манер и коротко подстриженными волосами, в кимоно, куда более элегантном, чем у Хироты. С виду он был двумя-тремя годами старше Нономии.

— Давненько не заглядывал к вам, — весело сказал Харагути. — Сейчас у меня был Сасаки, мы с ним позавтракали, поболтали, а потом он притащил меня сюда…

От Харагути так и веяло жизнерадостностью. Сансиро сразу понял, что это и есть тот самый художник, о котором он уже слыхал. «Ай да Ёдзиро, просто молодец, со всеми знаменитостями знаком», — с восхищением подумал Сансиро и сразу ощутил неловкость. Он всегда испытывал неловкость в обществе людей почтенного возраста и объяснял это тем, что воспитан в провинциальных традициях.

Хирота представил молодого человека художнику, Сансиро вежливо поклонился. Харагути слегка кивнул. После этого Сансиро не произнёс больше ни слова, молча слушая беседу Хироты с гостем.

Харагути заявил, что прежде всего намерен поговорить о деле. На днях он даёт обед и просит Хироту прийти. На сей раз он не собирается приглашать постоянных членов художественного общества и устраивать грандиозный приём; будет несколько литераторов, деятелей искусства, профессоров университета, главным образом, добрые знакомые; ему просто хочется, чтобы собрались друзья и вместе пообедали. А потом побеседовали о литературе и искусстве.

Хирота коротко ответил: «Приду», Таким образом, дело было улажено. Но дальнейший разговор между Харагути и Хиротой показался Сансиро весьма интересным. На вопрос Хироты: «Чем вы сейчас занимаетесь?» — Харагути ответил:

— Всё теми же старинными балладами. Скоро пятую выучу. Есть весьма интересные, например, «Восемь обликов Ёсивары весной и осенью» или, скажем, «Самоубийство Хамбэя и гейши Коина на озере Бива». Может, последуете моему примеру, займётесь? Только их нельзя читать в полный голос. Говорят, когда-то их исполняли в маленькой комнате в четыре с половиной татами. Но у меня, как вам известно, голос громкий, к тому же мелодия очень сложная, как следует не получается. Приходите как-нибудь, послушаете.

Хирота улыбался, а Харагути продолжал:

— Ну, у меня ещё куда ни шло, а вот Сатоми Кёскэ, так тот до того врёт, что и разобрать ничего невозможно. Зато его сестра — мастерица. Недавно он наконец признал своё поражение и заявил, что с песенными сказами покончено, теперь он хочет играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Кто-то посоветовал ему заняться народными инструментами — барабаном, флейтой… Смех, да и только!

— Неужели правда?

— Разумеется! Сатоми даже сказал, что если я буду учиться, то и он будет. Есть, говорят, восемь способов игры на этих инструментах.

— А что, если вам и в самом деле попробовать? Для этого таланта особого не требуется.

— Нет, не хочу. Уж если учиться, так лучше на цудзуми [48] . Когда я слышу его звуки, не знаю почему, забываю, что сейчас двадцатый век, и становится так отрадно! Настоящий бальзам, особенно когда вспомнишь о том, как огрубели сейчас люди. При всём своём легкомыслии я не взялся бы изобразить на холсте нечто подобное звукам цудзуми.

— По-моему, вы и не собирались?

48

Цудзуми — небольшой ручной барабанчик особой формы, сверху и снизу обтянутый кожей, по которому ударяют сжатыми вместе пальцами.

— Это просто мне не под силу. Разве можно, живя в современном Токио, написать полную покоя картину? Впрочем, едва ли это относится только к живописи… Кстати, недавно вознамерился было нарисовать сестёр Сатоми и Нономии на университетских соревнованиях, нечто вроде дружеского шаржа, так они от меня убежали. Теперь думаю написать портрет и представить на выставку.

— Чей же портрет?

— Сёстры Сатоми. Как правило, лица японских женщин очень напоминают картины Утамаро [49] и на европейских холстах получаются плохо. А эта девушка и сестра Нономии так и просятся на холст. Думаю попробовать написать сестру Сатоми в натуральную величину на фоне деревьев, так, чтобы на лицо ей падал свет, с веером у плеча, но не европейским — это безвкусно, — а непременно японским, так куда интересней. Только надо с этим поспешить, а то выйдет замуж, тогда всё будет гораздо сложнее.

49

Китагава Утамаро (1753–1806) — японский художник, известный написанными в особой манере женскими портретами.

Сансиро слушал Харагути с большим интересом. Особенно его взволновала предполагаемая композиция картины: Минэко с веером у плеча. И он подумал, что такая композиция не случайна. Размышления Сансиро прервал Хирота.

— Эта композиция не кажется мне очень уж интересной, — довольно бесцеремонно заявил он.

— Так хочет сама девушка — непременно держать веер чуть повыше плеча. Я её поддержал, даже похвалил за тонкий вкус. Напрасно вы считаете, что это плохо. Правда, многое ещё зависит от того, как это будет написано.

— Изобразите её чересчур красивой, отбою от женихов не будет.

— Ха-ха-ха! Придётся тогда написать её не очень красивой. Кстати, о замужестве. Этой девушке пора замуж. Нет ли у вас на примете хорошего жениха? Сатоми меня тоже просил…

— А что, если вам на ней жениться?

— Мне? Я с удовольствием, но, к несчастью, она не очень-то меня жалует.

— Почему?

— Посмеивается надо мной, говорит: «Вы, Харагути-сан, с этаким энтузиазмом собирались в Европу, грозились сидеть там безвыходно дома, даже сушёным тунцом запаслись, а как только очутились в Париже, сразу забыли о своих благих намерениях». И ничего ей на это не скажешь. Это ей, наверно, всё братец наговорил.