Сарнес

Раб должен быть невидимым и безгласным. А боль Чжу, излившись в мир, сделала ее человеком. К ней резко шагнул евнух со словами:

— Мерзкое ничтожество, как ты смеешь ныть перед Императрицей…

Мадам Чжан подняла руку, заставив его умолкнуть. Сверкнули драгоценные насадки на длинных ногтях.

— Сколько ты всего чувствуешь!

Она рассматривала Чжу с выражением чуточку брезгливого любопытства, как будто страдания заразны. Однако за этим фасадом Чжу угадала чувство более острое, интерес, граничащий с голодом. Зависть, вдруг поняла Чжу. Но какой же человек станет завидовать чужой боли?

— Не сомневаюсь, ты мечтала, чтобы Чжу Юаньчжан ощутил хотя бы малую долю твоих страданий, — рассуждала Мадам Чжан. — Мечтала о мести, о справедливости, хотя, возможно, между ними нет разницы. Ты не знаешь, что прямо сейчас Чжу Юаньчжан направляется сюда? Дурная голова ногам покоя не дает. Решил убиться о стены Даду.

От этих разговоров про Чжу Юаньчжана возникало ирреальное чувство раздвоения. Словно находишься в двух местах одновременно. Словно Чжу искусственно разделили на две ипостаси. Каждая в чем-то более плоская, чем оригинал, но только так мир может понять ее, определить ей место. Мужчина и женщина, король и рабыня. Достойный и недостойная.

Мадам Чжан отмахнулась от фрейлины, стоявшей у паланкина, и, к неприятному удивлению Чжу, отдала приказ:

— Возьмите ее с собой. Отмойте и выдайте форму служанки.

Легкая улыбка подразумевала, что это не более чем каприз, но Чжу-то чувствовала, как Императрицу тянет к чужой боли. Словно близость к Чжу с ее полнокровными чувствами способна вдохнуть чуточку жизни в пустую фарфоровую куклу.

* * *

Чжу ни разу не бывала в птичниках и даже в бытность свою королем не подозревала, что кому-то он может понадобиться. Но, судя по всему, Мадам Чжан считала свой птичник поводом для гордости. Он представлял собой не ряд клетушек, а скорее закрытый садик. Решетчатая ограда тонкой работы еле-еле просматривалась в вышине, над весенними цветущими деревьями. Ухоженные галечные тропинки вились среди густых кустов. Тут было настоящее птичье царство. Птички, крохотные, как чайные пиалки, птицы, вышагивающие на ногах более длинных, чем у самой Чжу, птицы с хохолками, птицы с цветистым оперением. Стоили они, наверное, целое состояние. Чжу знала только фазанов (вкусные!) и голубей (тоже вкусные, но лучше пусть носят сообщения). Но вряд ли эти старательно откормленные голубки хоть раз в жизни доставили письмо. Переливчатые, причудливые, нахохленные, кудлатые… Может, они и летать-то не умеют.

Мадам Чжан, богато накрашенная и разнаряженная так же ярко, как ее птички, стояла у деревянных ящиков с насестами в толпе сереньких прислужниц.

— Быстрей, быстрей. Бери же ее! — нетерпеливо говорила Мадам Чжан служанке. Та, морщась, сунула руку в один из ящиков. Панически захлопали крылья, девушка отдернула пальцы, и крошечная птица цвета хризантемы стрелой рванулась на волю. Прислужницы закричали и пригнулись, а Мадам Чжан завопила:

— Коровы!

Чжу, подметавшая дорожку неподалеку, вскинула руку, повинуясь слепому инстинкту.

— Только не упусти! — К ней уже спешила Императрица.

Чжу воззрилась на птичку. Птичка смотрела на нее в ответ глазками, похожими на перец-горошек. Удары сердечка отдавались в ладони, как капли дождя. Чжу поймала птичку рефлекторно, так же как отбивала атакующий клинок.

Когда Мадам Чжан окинула ее оценивающим взглядом, Чжу забеспокоилась. Если кто во дворце и способен распознать в ней мужчину, то именно куртизанка, для которой читать язык мужского тела — ремесло.

Но Мадам Чжан лишь сказала:

— Как приятно! От сверчка с оторванной лапкой, оказывается, есть толк! — Она улыбнулась одними губами, словно привыкла беречь макияж. — Годится не только птицам на корм, я имею в виду. Ну, теперь расправь ей крыло, вот так…

Золотые ножнички полоснули по расправленным перьям.

— Замечательно, — пробормотала Мадам Чжан. На ее фарфоровом личике читалась почти эротическая сосредоточенность. — Вот так. Теперь мы аккуратненькие.

Она посадила обескрыленную птичку на палец. Коготки скрежетнули по металлу украшений в попытке удержаться. Крохотный клювик был разинут от ужаса.

Мадам Чжан ноготком погладила птичку по спине.

— Тебе известно, что всех этих птиц мне подарил сам Великий Хан? У него необычайно утонченный для монгола вкус. Все эти красивые вещицы — знак его высочайшего благоволения.

Она добавила, словно бы в раздумьях:

— Может, подарить вот эту новой наложнице из Корё, когда та сюда прибудет… Говорят, она милая, послушная девушка. Милая птичка для милой девушки. Да, в самый раз. Будет ей хоть какое-то развлечение. Ведь Великий Хан такой не заинтересуется.

Заметив блеск в глазах Чжу, она легко рассмеялась.

— Нет, вовсе не потому! Могу заверить: несмотря на свой облик, с женщинами он обращаться умеет. Но я бы не сказала, что ему по вкусу милые.

Она улыбнулась, как довольная кошка, и поковыляла на своих крохотных лотосовых ножках внутрь, где служанки сноровисто накрывали на двоих круглый столик:

— Входи, крошка-сверчок. Мне так не хватает толковых служанок, зачем же ими разбрасываться. Великий Хан сегодня посетит мои покои. Поможешь горничным нарядить меня так, как ему нравится.

Мадам Чжан была уже готова и ожидала, блестя, как столовый фарфор, когда, вскоре после закатного часа петуха, в ее покои бесцеремонно влетел главный ханский евнух:

— Великий Хан идет!

Чжу и прочие служанки пали ниц, а Мадам Чжан встала и грациозно склонилась перед Великим Ханом, вошедшим в покои в сопровождении одетых в черное телохранителей.

Только теперь, увидев Вана Баосяна с близкого расстояния, Чжу поняла ремарку Мадам Чжан насчет его облика. Обычного человека с такой манерой держаться считали бы ничтожеством и презирали. В исполнении Сына Небес, облеченного властью, это шокировало. Диссонанс был такой глубокий, что у Чжу неожиданно пробежал холодок по спине, как в тот раз, когда она впервые увидела кажущуюся двуполость Оюана.

Великий Хан не вошел, а впорхнул. Его бледные, длиннопалые руки слегка дрожали. Он держался и жестикулировал чисто по-женски, но сложен был по-мужски, хоть и худоват. Чжу подумалось, что мужественности хану недостает от природы, однако он превратил это в спектакль. Ломал комедию, чтобы при дворе никто не воспринимал его всерьез. Все это время он жил среди юаньской знати, вынашивал в сердце убийственные планы и амбиции, далеко превосходящие честолюбие придворных. И никто не верил, что такими качествами может обладать человек подобной внешности и поведения. Никто не заметил его восхождения к власти.

Света в комнате явно было недостаточно, но, когда Великй Хан проходил мимо, на Чжу словно упала его тень. Ей вдруг вспомнились флаги над потерявшим блеск городом — уже не голубые, а почти черные.

Черный — цвет правителя, чей Мандат излучает не свет, а тень.

Эта тень скользнула краем по сияющей сфере в сердце Чжу. Два Мандата, схожие и одновременно противоположные, при столкновении запели, как стекло. Великий Хан дернулся и, нахмурившись, оглядел покои. В его окружении никто не распознал, какую угрозу он представляет со своим Мандатом. Но теперь, стоя на коленях под ханским взглядом, рассеянно скользящим по ряду служанок, Чжу подумала: «Тебя никто не заметил, но и ты меня не увидишь».