Саша Чекалин
Шрифт:
— Ну как, Павел Николаевич, обратно в Песковатское пойдешь? — спросил подошедший вместе с Сашей Тимофеев.
Саша тревожно посмотрел на отца.
— Нет! — покрутил головой Павел Николаевич. — Дорога мне теперь в Песковатское заказана. Останусь у вас, здесь… если разрешите, — тихо добавил он.
Тимофеев внимательно посмотрел на него и больше ничего не сказал.
Саша, несмотря на усталость и бессонные ночи, бодро ходил по лагерю широкой развалистой походкой, уже который раз кратко рассказывая всем, кто спрашивал, как они ушли с отцом от немцев. Получалось очень просто: захватили их немцы врасплох,
Особенно интересовала всех встреча Чекалиных с немцем в лесу.
— Ну, а немец так и не стрелял в вас? — недоумевал Митя.
— Не стрелял, — отвечал Саша, — посмотрел на нас, как-то сердито махнул рукой: вроде, мол, бегите! Ну, мы с отцом побежали в лес. Я уже докладывал Дмитрию Павловичу. Он тоже удивился.
— Чудно! — говорили ребята. — Побольше бы так немцев — и война бы скоро кончилась.
Издали Саша слышал, как Матюшкин говорил Ефиму Ильичу:
— Я знал: Сашка в огне не сгорит и в воде не утонет!
— А я хотела, Шурик, идти выручать тебя, — говорила Таня, протягивая ему веточку брусничника. — В древности такой обычай был, — объяснила она. — Победитель награждался лавровым венком. А у нас лавр не растет, только брусничник. — Она, улыбаясь, приладила ему в петельку пальто зеленую веточку.
Из землянки звучал голос Любы, доносилась ее звонкая песенка про «Катюшу».
— А вчера ведь Любаша не пела, — удивлялся Матюшкин. — И днем сегодня не пела. А теперь как соловей разливается.
Люба появилась со стороны кухни с засученными рукавами и в переднике, напевая про себя:
Утром синим, спозаранок, Покидая край родной, В бой уходят партизаны По глухой тропе лесной…— Смени пластинку, — добродушно посоветовал Митя, — уже слышали.
— А правда, ребята, голос у меня сильный, только необработанный? Как дядя Коля говорит — неотесанный.
— Правда! — с серьезным видом подтвердил Саша, сморщив лоб. — Истинная правда: неотесанный…
Люба не обижается.
— Зато я со смыслом пою. Мою песню понимать надо.
Саше захотелось поспорить:
— А что в ней понимать-то? Песню надо чувствовать.
Люба тут же пояснила:
— Жизнь нашу молодую, веселую Гитлер нарушил. Вот я и пою, чтобы забыться. Только песней ее и скрасишь. — Посмотрев на Сашу, добавила: — Это только ты в песне ничего-ннчегошеньки не понимаешь и даже не чувствуешь.
— Как сказать… — возразил Саша и продекламировал:
Только песне нужна красота, Красоте же и песни не нужно…— Знаешь, кто это сказал?
— Максим Горький, — вмешалась Таня. — Ну, еще что скажешь, Шурик?
Саша замолчал. Хотя он и много читал, но Таня — учительница, состязаться с ней трудно.
Сзади подошла Машенька, обняла Таню за плечи.
— Мировой обед сегодня, ребята, будет!
…Утром над лесом выглянуло солнышко, хотя и в сероватой дымке, но по-летнему теплое, ласковое.
Все вылезли из землянок. У каждого появились неотложные дела. Кто чинил сапоги, кто зашивал порвавшуюся одежду.
В
стороне, где находились кухня и кладовка, струился сероватый дымок. Оттуда ветерок доносил приятный запах чего-то жареного, звонкие девичьи голоса и частую скороговорку Петровича.Отряд готовился к новой, чрезвычайно сложной операции. Через своих людей Тимофеев узнал, что немцы в районе железнодорожной станции создали крупную базу горючего.
— Нас дожидается, — шутили партизаны.
С утра Тимофеев, Дубов и Костров ушли из лагеря неизвестно куда, никого из партизан не взяв с собой.
Еще потемну ушел и Павел Николаевич. Вместе с Петряевым от отправился рыть запасную землянку на сороковой квартал. Там имелось удобное для партизанского лагеря место, которое в свое время Тимофеев и Калашников, отметив на карте, оставили в резерве.
Выйдя из землянки, Саша погрелся на солнышке. Походив взад-вперед, он снова побывал в землянке, взял свою винтовку, пузырек с маслом и расположился на пригорке чистить затвор.
В черных брюках, в темно-серой гимнастерке с отложным воротником Саша был похож на ученика ремесленного училища. Увлеченный работой, он не заметил, как сзади кто-то подкрался. Холодные жестковатые ладони легли ему на глаза.
— Люба… — сразу догадался, — пусти…
— Ага, узнал! О чем задумался?
— Так, ни о чем.
Люба переоделась. Она стояла перед ним с засученными рукавами, в мужских брюках и узкой голубой курточке, испытующе поглядывая и чуть улыбаясь.
— А я знаю о чем. Зна-аю-у… — нараспев насмешливо протянула она. — Вижу, волнуешься.
— Выдумываешь все. — Саша недовольно поднял голову, смахивая со лба длинную прядь черных волос. — О чем мне волноваться?
Люба присела рядом с Сашей и, ковыряя землю прутиком, заговорила;
— У тебя всегда так. Как волнуешься — хмуришь брови и винтовку начинаешь чистить. Ты же ее на днях уже чистил.
Саша улыбнулся, щелкнул затвором и отложил винтовку в сторону:
— Какая ты приметливая…
— О Наташке думаешь? — быстро спросила Люба, посмотрев ему в глаза.
— Что мне о ней думать? — процедил Саша сквозь зубы, немного смутившись. — Думать нужно о другом. Ну, неси свою винтовку, я вычищу.
— Не беспокойся, Шурик. Я сама вычищу. Люба помолчала.
— Видела я на днях Наташку, когда в город ходила… Знаю, что она выручила семью Дмитрия Павловича. Смотрю — узнала меня, сторонится. Ну, я тогда… — Люба закашлялась, кашляла долго, до слез. Может быть, Люба умышленно не хотела говорить.
Саша напряженно ждал.
— Все воркуете? — прозвучал сзади голос Мити.
— Воркуют только голуби, — ответил Саша, недовольный, что прервали разговор. — Ну, а потом? — спросил он, не сводя с Любы глаз.
— Потом? Потом суп с котом… — Люба пренебрежительно махнула рукой, — поговорила я с ней и ушла.
— Сегодня все на операцию уходим, — довольно улыбаясь, сообщил Митя. — Думаю, горячее дело будет.
— Ходишь, как оборвыш какой, — поморщилась Люба, критически осматривая Митю. — Столько у нас невест в лагере. А ты… Брюки порвались, зашить надо. На пиджаке одна только пуговица, и та на честном слове держится. Нескладный ты. Ну, шагом марш в землянку! Дам тебе иголку с ниткой. Приведешь себя в человеческий вид, пока Дмитрий Павлович замечания не сделал.