Саша Чекалин

«А вдруг он не увидит солнышка?» — думает Саша. Звонко, дрожащим голосом он говорит:

— Светит солнышко, Ефим Ильич, вы увидите его…

— Эх-х… — громко вздыхает Матюшкин. Сняв с головы шлем, он судорожно мнет его в руках.

— Петрович, это ты? — тихо спрашивает Костров, услышав голос Матюшкина. — И Саша здесь?

— Вы не разговаривайте, Ефим Ильич, — умоляюще просит Люба.

— Не могу не разговаривать! — Шутливый тон Ефима Ильича действует на всех ободряюще. — Про Москву вы говорили, слышал. Неужели не верите, что Красная Армия, весь наш народ Москву отстоят?..

Матюшкин подходит ближе, и, хотя Машенька делает ему знаки молчать, Петрович не может сдержать себя:

— Кто сказал, Ефим Ильич, что не верим? — Давно не бритое, щетинистое лицо Матюшкина багровеет, крепкие жилистые пальцы комкают буденовку. — Нет таких людей среди советского народа, кто не верит!

Люба снимает последний бинт, вату. Ефим Ильич морщится от боли и крепче сжимает руками край скамейки. Саша впервые видит обожженное, в струпьях и волдырях лицо Ефима Ильича, видит, как капельки свежей крови, словно красные слезы, стекают у него по щекам. Тимофеев нетерпеливо нагибается к лицу Кострова. Все молчат. Молчит и Ефим Ильич.

Он осторожно встает с места, медленно поднимает голову.

— Нет! Не вижу… Ничего не вижу! — Голос у него звучит тоскливо. — А солнышко чувствую! — Он протянул руки, шагнул вперед. Лучи осеннего солнца озаряют и греют изуродованное лицо партизана. — Солнышко там… где Москва… Верно, в той стороне?

— Правда! — шепчет Люба.

Тихо плачет, прислонясь к дереву, Машенька. Молчат партизаны.

Ефим Ильич стоит неподвижно, учащенно дыша, вглядываясь в даль незрячими глазами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

На другой день Клава и Таня, ходившие в разведку, принесли в лагерь сброшенную с советского самолета свежую листовку «Вести с Советской Родины».

Листовку Дубоз прочитал вслух, потом она долго ходила по рукам. Каждый хотел сам прочитать, подеражать в руках весточку с далекой теперь Большой советской земли.

Попросил листовку и Ефим Ильич. Ласково, как мать ребенка, погладил зеленоватый листок руками, потом приложил его к своим забинтованным глазам, словно надеялся увидеть.

В листовке сообщалось, что под Москвой идут ожесточенные бои, что враг напрягает все силы, бросает в бой последние резервы, но что силы советского народа; неисчислимы.

Заканчивалась листовка словами: «Немецко-фашистские захватчики дальше не пройдут. Фашисты будут разгромлены под Москвой». Затем следовал призыв к населению временно захваченных врагами районов создавать партизанские отряды, громить транспорты и коммуникации вражеских войск, истреблять фашистов и их пособников.

— Что я говорил! Под Москвой н Наполеон споткнулся. Москва, брат, ни перед каким врагом, будь он сильнее фашистов в сто раз, голову не склонит, — скороговоркой рассуждал Матюшкин, подходя то к одной группе партизан, то к другой. Голубые глаза у него горели, он широко жестикулировал, хотя никто и не пытался возражать. — В Москве весь народ поднялся на защиту! Поняли? — радостно спрашивал он.

— Думаешь, не поняли! — откликался Алеша. Алеша заметно скучал. Митя ушел выполнять задание, Саша — больной. Последнее время они втроем бы ли неразлучны.

Петрович выглядел победителем, словно это он нашел и принес листовку. Партизаны оживленно обсуждали каждое слово из прочитанного, спорили между собой — закончится война к весне, если только союзники ударят по фашистам с запада, или не закончится?

— Закончится! — утверждали одни.

Другие возражали, что не закончится, пока Красная Армия не прогонит фашистов до самого Берлина.

Саша прислушивался к разговорам. Он тоже держал листовку в руках, прочитал ее от первой до последней строчки и теперь думал — нет, война еще не скоро кончится. Мысленно он представлял себе карту Советского Союза и свой район на карте, так далеко отстоявший от границы.

Слышался тихий, слабый голос Ефима Ильича. Умело, в нужный момент он вставлял свое слово в разговор.

— А я думаю, Ефим Ильич, — раздумчиво говорил Матюшкин, — в Москве, наверно, чуток полегчало, наверно, там почувствовали, когда вы в ту ночь вражескую базу с бензином взорвали… Если не в Москве, то в Туле почувствовали — это факт.

Саша замечает, как Ефим Ильич слегка проводит рукой по забинтованному лицу. И у него снова сжимается сердце от жалости. Неужели Ефим Ильич на всю жизнь останется слепым?

— А Тула — это ворота в Москву, — тихо, но так, что все его слышат, говорит Костров.

— Во-о, правильно… — снова загорается Матюшкин. — Кто в гражданскую войну Москву выручил? Мы, туляки!

Люба не выдерживает:

— Ты, дядя Коля, уж слишком…

Саша невольно улыбается, видя, как глаза у Петровича от негодования становятся круглыми и заросшее рыжей щетиной лицо багровеет.

— Эх ты, козявка! — тяжело вздыхает он. — Тоже сказала. Да ты понимаешь, Тула что? Оружейный завод — раз. — Он откладывает на пальцах. — Уголек — два. Кто уголек давал в гражданскую войну Москве? Кто винтовки тачал? Патроны делал? Кто, скажешь, как не туляки?

Саша зябко кутается в пальто. К вечеру он опять чувствует себя хуже.

Нет-нет да и мелькнет мысль о Мите. Пошел один в город. Как-то он теперь там?..

Все молчат, слушая Кострова. Говорит он, медленно взвешивая, подбирая каждое слово, тихо, но отчетливо и как ни плохо чувствует себя Саша, каждое слово Ефима Ильича проникает к нему в сердце, зажигает, волнует.

— В тот день, когда я ушел из города, — рассказывает Ефим Ильич, — позвонил секретарь обкома партии. И знаете, что он сказал? — Костров немного медлит, словно вспоминая, подбирая подходящее слово. И хотя он сидит неподвижно, с разбухшей от ваты и марли белой головой, в которой только чернеют узкие щелки для губ, носа и ушей, партизанам кажется, что он обводит всех глазами, смотрит на каждого. — Задержать… Затормозить, хотя бы на короткий промежуток времени, вражеские транспорты. Не давать врагу возможности пользоваться дорогами. Вот о чем просил нас секретарь обкома партии, зная, что мы остаемся на дальних рубежах обороны Москвы. Вот какая перед нами была поставлена задача.

— А мы разве не задерживаем врага? — это голос, всегда молчаливого Петряева. — Железная дорога не работает. Сколько вагонов застряли на линии, не проскочат через наш район!

— Да, мы задерживаем насколько хватает сил, — соглашается Ефим Ильич.

Измятый, побывавший в десятках рук зеленоватый листок «Вести с Советской Родины» снова у него на коленях.

— Эти слова из родной Москвы, — Ефим Ильич приподнимает листок, словно глядит на него, — мы разнесем по всем деревням. Мы расскажем всюду, где есть наши советские люди. А наши люди есть везде. Мы расскажем, как защищается Москва. Какие собираются силы, чтобы разгромить фашистских захватчиков, вышвырнуть их с нашей земли. Мы расскажем, что весь народ поднялся на защиту столицы. Ведь это недалеко от нас, там… — Протянув руку, он указывает в сторону Москвы.