Саспыга

— Я бы хотела помочь и вам, — говорю я, — но не могу. Наверное, никто не может.

— Не переживайте, — небрежно отвечает Панночка и встает. — Это ничего. Я сам ее найду, уже скоро, вот увидите. — Он неловко переминается с ноги на ногу. — Ладно, если вы… В общем, мне пора. Мне надо Асю искать — вы, кстати, ее не видели?

Я тихонько качаю головой, и Панночка убредает — поперек тропы, куда-то в лес на склоне. Я прислушиваюсь, не начнут ли скандалить, обнаружив чужака, кедровки, но они молчат.

…Следующее утро такое же ясное, но, когда я после долгого, невыносимо долгого подъема выбираюсь на перевал, он затянут туманом. Снова становится трудно дышать, и снова я думаю, что это невозможно — здесь не может быть настолько высоко, чтобы это чувствовалось так сильно. Туман пронизан близким солнцем, весь серебряный от света, но совершенно непроницаемый. Вид с этого перевала не предназначен для людей, не предназначен ни для кого вообще. Туман глотает звуки, и даже редкие удары копыт о камни звучат глухо, как сквозь натянутое на голову одеяло. Я двигаюсь на ощупь, положившись на Караша, в надежде, что он унюхает свой недавний след. Передо мной скользит тень птицы, но самой птицы нет, и я снова думаю об историях. До меня уже дошло, что я должна вытащить Асю, но я не понимаю, почему они этого хотят. Разве саспыга — не их рук дело? Разве саспыга — не финал? Если подумать, это неважно — какое мне дело до мотивов тех, кто настолько далек и непостижим, что я в них даже толком не верю? Но мне любопытно. Я хочу подробностей; я так долго отказывалась вникать в детали, что теперь жажду их, как

(мяса саспыги)

Просто жажду. Тень птицы летит впереди, словно указывая путь Карашу; я перемещаюсь сквозь молочную пустоту, и она снова растворяет меня, изменяет, как в прошлый раз растворял и разъедал буран. Я слишком долго болтаюсь в этой пустоте, как наполовину сдутый шарик. В травянистую тундру вторгаются островки березы; по моим расчетам, я давно должна была выйти на тропу, но тропы нет, и ничего не меняется — все то же движение по плоскому плато. Если здесь и были маки, они уже отцвели, вплелись незаметными нитями в пестрый ковер тундры. Я начинаю паниковать. Мне не для кого быть смелой, и страх пробирается за шкирку, как струйки ледяного дождя.

Я все не так поняла. Я догадалась, что кто-то проведет вечность, блуждая по этим горам в поисках Аси, но это должен был быть Панночка, Панночка, не я! Незадачливый влюбленный в поисках той, которая разбила ему сердце. А не обманувшая доверие, гонимая жаждой исправить непоправимое… и голодом. Я больше не хочу слушать этот голод, но он никуда не исчез.

Я останавливаю Караша.

— Так все должно закончиться? Вот так? Вечной погоней за саспыгой?

Те, в кого я не верю, молчат. Карашу надоедает стоять, он делает шаг вперед и принимается щипать побеги мышиного горошка. Мохнатые уши расслабленно развешены в стороны, как у осла. Караш хрустит, фыркает, а потом вдруг растягивается, далеко отставив задние ноги, и пускает мощную, исходящую паром струю мочи. Он не успевает излиться и подобраться — Суйла подходит поближе и тоже принимается пи`сать. Вид у него крайне сосредоточенный и слегка самодовольный.

— Ни совести у вас, ни чувства момента, — упрекаю я, и Караш в ответ длинно, удовлетворенно вздыхает.

…На тропу мы выходим минут через десять. Я не уверена, что это правильная тропа, не уверена, что не потеряла направление в тумане и спускаюсь куда надо, но выбора у меня нет — можно только пойти и узнать. Никаких особых примет здесь нет; если на тропе и были конские следы, то их основательно замыло, и теперь я вижу только отпечатки маленьких раздвоенных копыт — молодая косуля — да синусоиду, обрамленную звездочками, — а это ящерица. Из-под копыт взлетает куропатка, и я резко торможу: больше мой конь никого не раздавит. Птенцы мечутся по тропе и по одному исчезают в кустах: голенастые, нелепые, с неопрятно торчащим из-под редких настоящих перьев пухом. Я жду, пока они спрячутся, и жду еще немного, чтобы убедиться, что опоздавший цыпленок не выскочит на тропу, и еще оглядываюсь, смотрю, чтобы между конями тоже никто не бегал. Только после этого трогаюсь с места. Только после этого начинаю верить, что, может быть, еще смогу что-то сделать.

…На камне, лежащем поперек тропы, два коня, упрямо нагнув головы, идут против бурана.

…А на другом — цыплята бегают вокруг куропатки, и их много, и все они живы. Центральная скала осыпалась, но все еще выше других. Все еще — столб. Белая коновязь, пронзающая миры, которая рухнет, когда убьют последнюю саспыгу. Мне неоткуда это знать; это просто сухие лапки безумия мягко шуршат под сводом моего черепа, пока я перешагиваю с одного живого камня на другой. Мои колени подгибаются от ужаса, в горле застрял ком со вкусом металла и кислятины. Я ползу по живым камням, через тряпки, оставленные теми, кто обратился в саспыг, через их сокровища, через то, что было дорого, украшало жизнь и напоминало о милом, или было получено из любимых рук, или просто было нужным и удобным и делало жизнь сносной. Все это брошено, забыто, сгнило. Все это не нужно саспыге.

Я долго сижу на крайнем камне, за которым начинается такая зеленая, такая мягкая на вид травка. То покрываюсь липким потом, то холодею и перестаю чувствовать обледеневшие руки. Я чувствую, как камни качаются над бездной, как ненадежно и неплотно они уложены, как велики зазоры, в которые может провалиться разум. Я слышу рев воды в трещине, рычащий вопль реки из слез — и знаю, что, если упасть в нее, она обглодает мясо с костей, как ядовитый и хищный зверь. Человеку нечего делать на этой радостной полянке у подножия белой коновязи. Если я шагну на нее, мое сердце остановится от ужаса.

Я медленно спускаю с камня одну ногу. Потом другую. Я ступаю на изумрудную полянку, и мир, качнувшись, замирает в хрупкой неподвижности. Я вдыхаю теплый плотный воздух. Пахнет нагретой на солнце пихтой, пионами, кедровым дымом, и немного конским потом, и самую капельку — горькой аптечной травой. Я сажусь, скрестив ноги, и обессиленно приваливаюсь к гладкому боку белой скалы, к подножию межмирной коновязи. Если об этом думать, может съехать крыша. Но мне нельзя сходить с ума, говорю я себе, им, тому, что просачивается сквозь камни. Мне еще Аську вытаскивать.

— Я там кофе сварила, — говорю я. Мой голос звучит тонко и придушенно, словно что-то не выпускает его изо рта, запирает внутри. Это что-то — я. Это я не хочу говорить, чтобы не чувствовать себя глупо, чтобы не выглядеть сумасшедшей, и какой в этом смысл? Я больно прикусываю губу, одну руку запускаю в волосы, сгребаю их в пучок, тяну. Другой — сжимаю щеку, едва не оставляя на ней царапины. Боль отрезвляет. Я не сошла с ума, разговаривая с пустотой. Просто делаю все, до чего могу додуматься.

— Я его в термос залила, кофе-то, — снова говорю я, и теперь мой голос звучит почти нормально, даже, наверное, обыденно. — На двоих маловато, но, пока пьем, вскипятим еще. Кажется, это Бразилия, я не большой спец, но там нотки чернослива, специй и орехов, очень неплохо, и, главное, ни тени шоколада. Тебе должно понравиться, — я перевожу дыхание. Вдох. Выдох. — А Суйла тебя ждет. И знаешь, я подумала хорошенько, и вот что: нам на обратном пути лучше верхом добраться до подъема и прямо там заночевать — ну, там, где ты меня ждала, там хорошее место. А с утра пораньше через речку без седел перейдем, и я Суйлу с Карашем обратно шугану. Им здесь надо остаться, а то сквозь Суйлу уже пейзаж просвечивает, да и Караш не лучше. Вылезем — там пешком можно вылезти, я теперь знаю, — и пойдем потихоньку. Возьмем только самое-самое, ну и перекусить. Устанем, конечно, как собаки, ноги посбиваем и на бродах в сапоги начерпаем, но к вечеру будем на базе… — снова обещаю, думаю я. Но на этот раз я хотя бы верю в свои обещания. — А суп я сварила из фасоли — Аркадьевна дала банку красной фасоли, я туда еще колбы кинула, зиру, кориандр… Пахнет так, что слюной захлебнуться можно. Я тебе в прошлый раз саранку копнула, хотела в суп бросить, но, знаешь, сгрызла сама, когда ты, ну… А в этот раз не стала — не стоит оно того, я тебе лучше покажу — там один куст уже зацвел. А река забрала у меня куклу для говорения, — я сглатываю. — Но, знаешь, я думаю — можно и без нее, она же все равно в голове… Твои вещи я оставила здесь, когда уезжала, палатку тебе уже поставила, а спальник, наверное, в арчимаке, да? Я не стала искать, это ты уж сама, спальник расстелить недолго… И, знаешь, мне ужасно интересно, что ты все это время читала. Ты, наверное, не любишь, когда спрашивают, раз оборачиваешь книги, но я просто извелась от любопытства. Уверена, что-то хорошее, и я все думала — а вдруг я тоже это люблю, вдруг — за то же самое, было бы здорово…

Я говорю и говорю, что-то глупое, необязательное, несу чушь, сидя над трещиной в теле мира. Мои волосы стоят дыбом, спина онемела от напряжения, а бок, которым я приваливаюсь к коновязи, стал влажным и холодным, почти ледяным. И, как всегда, когда говорить необходимо, я не знаю, что сказать.

— Ну и в историю мы влипли, рассказать кому — не поверят… — Я вздыхаю, замолкаю на секунду, облизываю шершавым языком пересохшие десны. — Та ночь, когда мы орали песни, — говорю я. — Я сто лет так не отрывалась. — Я снова замолкаю. Мне страшно, как же мне страшно. — Я скучаю по этому. Скучаю по тебе. Ты заноза в заднице, коза упертая, скрытная, как росомаха, но я по тебе скучаю.