Сатирикон и сатриконцы

Мы снимали на даче две комнаты рядом. На даче — и рядом. Надо ли говорить, что мы познакомились раньше, чем наша хозяйка успела истратить полученные от нас задатки? Надо ли говорить, что мы — я и она?

Сначала мы говорили. Говорили! Наши языки вращались со скоростью пропеллера… В первую же неделю мы высказали столько, сколько ни один, даже самый болтливый, депутат не выскажет за целую сессию.

И за все это время наши мнения ни разу не сошлись.

Я заявил себя англофилом: она (хотя носила английские блузки и английскую обувь) заявляла себя англофобкой. Я заявлял себя поклонником Канта, она — Конта. И я уверен, что дело было не в большем ее сочувствии позитивизму, нежели философскому критицизму, а в том, чтобы хоть одной гласной возражать мне. Я восхвалял моноплан, она — биплан.

К концу второй недели, незаметно для себя, я почувствовал, что при виде английского флага у меня сжимаются ладони в кулаки, что из кантианца я стал контистом и у моноплана выросла вторая плоскость.

На третьей неделе мы мало, да и как-то нехотя, говорили, но зато много глядели друг другу в глаза.

На четвертой неделе я случайно заметил у нее на щечке комара. Негодяй в буквальном смысле слова пил ее кровь. Мог ли я остаться равнодушным зрителем?

В первый момент я хотел его задушить собственными руками тут же, на месте преступления, но потом я придумал более утонченную казнь: съесть его живым.

Едва мои губы коснулись ее пухленькой щечки — комар куда-то исчез, а ее маленькие ручки обвили мою шею.

Одним словом… мы поженились.

На первой неделе после свадьбы мы вели себя так, как на четвертой до свадьбы…

На второй…

Короче… На четвертой неделе я снова был англофилом, кантианцем и монопланистом.

На пятой неделе жена моя напилила из меня два куля опилок, извела на мою голову три пуда мыла, около трех метров стальной проволоки на шпильки и высосала около ведра моей крови…

Проклятый комар, ты сделал меня малокровным!

Юмористическая библиотека Сатирикона». 1912, выпуск 58

Загадочная натура

Доктор Бронхов проводил пациента до дверей кабинета и пригласил очередного, ожидавшего в приемной.

— Садитесь, пожалуйста!.. Ваше имя, фамилия, род занятий, сколько лет? — скороговоркой спросил доктор, пододвигая к себе книгу со скорбными листами.

— Иван Гаврилович Мелюзга, 28 лет, поэт, — ответил пациент, нервно теребя жиденькую бородку.

Бронхов наморщил лоб, машинально повторил: «Поэт Мелюзга», и, после минутного раздумья, спросил:

— Pie вы печатаетесь?

— Больше на жести, да граните… на мраморе, конечно, тоже случается, но редко.

— Так вы… — начал доктор.

— …Специалист по надгробной поэзии, — подхватил Мелюзга. — Мои стихи очень обожают среди купечества.

Он вскочил со стула, откинул назад прядь волос и надтреснутым голосом произнес:

— Под камнем сим…

— Я не сомневаюсь!.. — перебил его доктор.

Мелюзга смущенно улыбнулся, одернул блестевший по всем швам сюртук и сказал:

— У вас очень ритмическая фамилия.

— Неужели? — улыбнулся доктор.

— Бронхов… А в человеческом организме имеются бронхи, вам. вероятно, известно?

— Известно, — скромно подтвердил доктор.

— Вот и готова рифма:

Лежит здесь доктор Бронхов.

Скончался от воспаления бронхов.

— А если я скончаюсь от тифа? — пошутил доктор.

— Тогда придется взять такую…

— Не затрудняйтесь, я еще поживу. А скажите, пожалуйста, на что вы жалуетесь?

— На индефферентизм к лирике господ заказчиков.

— Нет, я… — улыбнулся доктор. — Что у вас болит?

Мелюзга вздохнул, погладил рукой усы и сказал:

— История моей болезни имеет характер лирического отступления от нормы. Еще в нежном, полном грез и мечтаний возрасте, когда дети, не отмеченные печатью таланта…

— Вы кашляете? — нетерпеливо перебил его доктор.

Мелюзга покраснел, как-то весь съежился и прошептал:

— Когда поперхнусь — кашляю.

Бронхову стало неловко оттого, что он смутил пациента, и он поторопился спросить:

— Болей нигде не чувствуете?

— Так — нигде, если не считать сердечных колик, спазм в пищеводе, стрельбы в левом ухе, нытья поясницы…

— Та-ак! — протянул доктор. — Попрошу вас раздеться.

Мелюзга торопливо, обрывая пуговицы, стал раздеваться.

— Извините мое оголенное состояние! — сказал он, когда доктор принялся выстукивать грудь.

— Здесь болит?., при нажиме?..

— Да, очаг любви — сердце — у меня испепелен от частого возжигания любовного нектара музы Терпсихоры.

Доктор подавил улыбку и попросил Мелюзгу глубоко вздохнуть.

— Я часто вздыхаю, но никто не прислушивается! — вздохнув, сказал Мелюзга. — Кроме того, мое сердце проказник Амур, очевидно, занозил своими стрелами. Не потому ли у меня колики?

— Амур тут ни при чем, а вот Бахус действительно тут замешан, — улыбнулся Бронхов.

Мелюзга густо покраснел и стал оправдываться:

— В нашем мире юдоли и печали, когда таланту преграждается широкий путь и оставляется узенькая тропа к гробницам, когда радости жизни…

— Я вас понимаю!.. Прошу лечь… Дышите свободней!

— В наше время людям таланта трудно дышится…

— Попрошу вас не разговаривать!

— Ах, доктор, вы меня не понимаете!

— Вы мне мешаете! — сердито сказал доктор, прикладываясь ухом к его груди.

Мелюзга нахмурился и умолк.

— Можете одеваться.

Мелюзга молча оделся, молча сунул в карман рецепт, молча выслушал наставления, молча простился. И только на пороге комнаты он сказал:

— Вы могли выслушать лишь бренное тело, нетленный же дух мой остался и для вас загадкой!

Доктор наклонил голову и развел руками. Мелюзга круто повернулся и ушел.

— Прошу! — крикнул доктор, высунув голову в приемную.

1913

Передвижник

Черняев лежал на диване и говорил:

— Да, Володька, мой способ — наилучший: минимум расходов и максимум удовольствий!..