Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

Просветление ее совершенно, – «А мы ничто, ты и я» – она тычет меня в грудь, «Жы – Жи —» (мексиканцы ты произносят «Ты») «– и я» – показывая на себя – «Мы ничто. Завтррар мы можем быть помрем, и потому мы ничто —» Я с нею согласен, чувствую странность этой истины, чувствую, что мы два пустых фантома света или как призраки в старых сказках про жуть-дом, бесплотные и бесценные, и белые, и не-там, – Она говорит «Я знаю, ты хочешь спать».

«Нет нет» говорю я, видя, что она хочет уйти —

«Я ыду туда спать, рано утрым иду брать посмотреть для дяди и беру морфину и вырнус к Старому Быку» – и поскольку мы nada, ничто, я забываю, что она говорила о друзьях, весь потерявшись в красоте ее странной разумной образности, до последней крохи истинной – «Она Ангел», втайне думаю я и сопровождаю ее до двери мановеньем руки, а она к двери клонится, выбалтывая себе выход – Мы тщательно друг дружки не касаемся – Я дрожу, как-то раз подпрыгнул на милю, когда кончик ее пальца задел меня в разговорах, на стульях – в первый день, когда я ее увидел, в темных очках, в окне солнечного дня, у свечного света, засвеченного оттяга для, тягостных оттягов жизни, куря, красивая, как Дамочка Владельца Лас-Вегаса, или Революционная Героиня Марлона Брандо, Сапаты Мексики – с Кульяканскими героями и прочим – Тогда-то она меня и зацепила – В дневном пространстве золота один вид, сама красота, что шелк, детишки хихикают, я краснею, дома у парня, где мы впервые нашли Тристессу и все это начали – Симпатикус Тристесса с ее вратами златого сердца, попервости я врубился было, что она злая чаровница – я сталкивался со Святым в Современной Мексике, а тут фантазирую грезы о предназначенных заказах на ничто и потребных предательствах – предательстве старого отца, когда он уловками завлекает троих полоумных детишек. Вопящих и играющих в горящем доме: «Я вам каждому дам по вашей любимой тележке», выбегают они за тележками, он дает им Высшую Несравненную Великую Телегу Белого Вола Единственной Тягловой Силы, кою они слишком уж молоды оценить – с этой властью над великолетегой, он сделал мне предложение – Я смотрю на ногу Тристессы и решаю избегнуть проблемы судьбы и отдыхать превыше небес.

Играю в игры с ее сказочными глазами, а ее тянет в монастырь.

«Оставь Тристессу в покое» говорю я, как бы то ни было, как сказал бы «Оставь в покое котенка, не мучь его» – и открываю ей дверь, чтоб мы выйти могли, в полночь, из моей комнаты – В руке у себя я спотыкливо-неуклюже держу большой железнодорожный фонарь тормозного кондуктора к ее ногам, пока мы спускаемся по опасным, что уж там говорить, ступенькам, она чуть не перецепилась, поднимаясь, она стонала и охала, подымаясь, улыбалась и жеманила юбку рукой, спускаясь, с этой величественной милой медлительностью женщины, как Китайская Виктория.

«Мы ничто».

«Завтра мы можем умрем».

«Мы ничто».

«Ты и Я».

Я вежливо веду всю дорогу вниз светом и вывожу ее на улицу, где торможу ей белое такси к ней домой.

С безначального времени и в нескончаемое будущее мужчины любили женщин, не сообщая им, и Господь их любил, не сообщая, и пустота не пустота, ибо нечем ей пустеть.

Не да ли, Господь Звезда? – Убыла морось, коя разбила мой покой.

Часть вторая Год спустя…

Никогда не убывает морось, что не разбивает никакого покоя – Я не сказал ей, что люблю ее, но когда уехал из Мексики, начал о ней думать и тогда начал говорить ей, что любил ее, в письмах, и почти сказал, и она тоже писала, прелестные испанские письма, говоря, что я милый, пожалуйста давай поскорее обратно – Я дал поскорее обратно слишком поздно, нужно было вернуться Весной, чуть не вернулся, денег не было, лишь коснулся границы Мексики и ощутил это рвотное чувство Мексики – поехал дальше в Калифорнию и жил в хибаре с молодым монахом Буддистского типа, каждый день гости, и отправился на север к Пику Опустошения и провел лето, угрюмствуя в Глухомани, едя и спя один – сказал: «Скоро отправлюсь обратно, к теплым объятьям Тристессы» – но ждал слишком долго.

О Господи, зачем ты поступил так со своими ангельскими-я, эта порча-жизнь, эта фу драная сраная тусня, полная рвоты, и ворья, и умиранья? – неужто нельзя было поместить нас в гнетущие небеса, где все и без того весело? – Что ль ты Мазохист, Господь, что ль Индейский Податель, что ль Ненавистник?

Наконец я вернулся в комнату к Быку после четырех тысяч мильного вояжа с горного пика у самой Канады, само по себе ужасное путешествие, не стоит и вяка об нем – и он вышел и привел ее.

Сразу меня предупредил: «Не знаю, что с ней не так, она поменялась за последние две недели, даже за последнюю неделю —»

«Это из-за того, что знала о моем приезде?» подумал я мрачно —

«Она закатывает припадки и лупит меня по башке кофейными чашками, и теряет мои деньги, и падает на улице —»

«Да что же с ней не так?»

«Дурцефалы – я говорил ей не перебарщивать с ними – Знаешь сам, только старый торчок с многолетним опытом знает, как с сонниками обращаться, – а она не слушала, она не знает, как ими пользовать, три, четыре, иногда пять, как-то раз двенадцать, это уже не та Тристесса – Я же чего хочу, жениться на ней и дать ей свое гражданство, видишь, как считаешь, хорошая мысль? – В конце концов, она моя жизнь, я ее жизнь —»

Я видел, что Старый Бык влюбился – с женщиной, и звать ее не Морфина.

«Я ее никогда не трогаю – это лишь брак по расчету – понимаешь, о чем я – я не могу на черном рынке сам себе дрянь добывать, я не умею, она мне нужна, а ей нужны мои деньги».

Бык получал $150 в месяц от трастового фонда, учрежденного его отцом перед смертью – отец любил его, и я понимал, за что, потому как Бык человек милый и нежный, хоть чутка и жулик, много лет в Нью-Йорке он свою тягу к дряни поддерживал тем, что крал где-то $30 каждый день, двадцать лет – Несколько раз в тюрьме сиживал, когда у него находили не тот товар – В тюрьме он всегда был библиотекарем, он великий ученый, во многих смыслах, с изумительным интересом к истории и антропологии, и не к чему-то, а к французской символистской поэзии, Малларме превыше прочих – Я не о другом Быке сейчас, который великий писатель и написал «Торчка» – Это другой Бык, постарше, почти 60, я писал в его комнате стихи все прошлое лето, когда Тристесса была моя, моя, а я брать ее не желал – У меня было какое-то глупое аскетическое либо целибатическое представление, что я-де не должен трогать женщину – Мое касание могло бы ее спасти —

Теперь уже поздно —

Он приводит ее домой и тут же я вижу, что-то не так – Она ковыляет внутрь дрожко у него на руке и выделяет слабую (хвала за это Богу) улыбку, и вытягивает жестко руку, я не знаю, что делать, но поддерживаю ее руку на весу повыше, «Что такое с Тристессой, она болеет?»

«Все последние месяцы она была парализована вдоль всей целой ноги, а руки у нее были в кистах, О ужасно эта девочка болела последний месяц»

«А сейчас что с ней не так?»

«Шш – пусть сядет —»

Тристесса обнимает меня и медленно выравнивает свою милую смуглую щеку с моей, с редкой улыбкой, а я играю сбитого с толку американца почти сознательно —

Смотри, я еще спасу ее —

Беда в чем, что я с ней буду делать, как только завоюю? – это как завоевать ангела в преисподней, и тогда ты удостоен спуститься с нею туда, где хуже, а может, и свет там будет, какой-то, в нижине, может, это я сумасшедший —

«Она сходит с ума», говорит Бык, «те дурцефальные сонники так со всеми поступают, с тобой, с кем угодно, мне плевать, с кем».

Фактически, сам Бык с ними перебрал две ночи спустя и доказал это —

Проблема торчков, наркоманов, боже их благослови, благослови их тихие задумчивые души, в том, чтобы срастить – Со всех сторон они в загоне, они постоянно несчастны – «Если бы правительство каждый день давало мне вдосталь морфия, я был бы совсем счастлив и совсем желал бы работать медбратом в больнице – Я даже отправил правительству свои мысли по этому поводу, письмом в 1938-м из Лексингтона, как решить наркотическую проблему, приспособив торчков к работе, с ежедневными дозами для них, пусть подземку убирают, что угодно – если только они будут получать свое лекарство, с ними все будет хорошо, как и с другими больными людьми – Это как с алкоголиками, им нужно лекарство —»