Саван алой розы

А Роза… Роза глядела на свою подрастающую дочь – в ее глаза, такие же янтарно-карие, как у самой Розы, на ее кудряшки, на нежное детское личико – и у нее сжималось сердце от четкого понимания, что Сашенька непременно повторит ее судьбу. Повторит в точности или в деталях, но обязательно будет столь же несчастлива. Будет всю жизнь страдать. Нельзя к Сашеньке привязываться. Привяжется, вложит в ее головку свои неразумные мысли, мечты, стремления – обречет дитя на свою мучительную судьбу. Оттого всякий раз, как Сашенька к ней ластилась – Роза отталкивала, отворачивалась. Пускай лучшее девочку эта мадемуазель воспитывает: чем дальше ей быть от воспитания Розы – тем лучше.

* * *

Единственным светлым пятном в доме ее нового мужа был для Розы Денис, пасынок. Роза и помыслить не смела о том, чтобы заменить ему мать, она, скорее, была старшей сестрой. Подружкой. Рядом с ним она будто и сама становилась ребенком – таким, каким не была никогда. В доме отца шалить не разрешалось. В доме отца и слова лишнего нельзя было говорить.

В детстве Деня был чудесным ребенком – открытым, добрым, чуть шаловливым, как все дети. До безумства любил книги про пиратов и дальние страны и мечтал, как вырастет, уплыть за море. О том же мечтала когда-то и Роза в свой Медовый месяц на Черной речке, а потому понимала Дениса, как никто… Василий же Николаевич за мечты за эти даже выпорол как-то разок своего любимого сына, а книжки повыбрасывал. А к тринадцати годам, покуда Денис еще в гимназии учился, стал заваливать его мелкими заданиями по банковским делам. Бумаги отвезти, поручения передать, письма у почтальона забрать. После занятий в гимназии и беготни по всему городу с охапками документов, мальчик приходил домой уже по темноте. Весь дом спал, а Роза видела, как из-под двери его свечка мигает, а он пером скрипит – уроки учит. Счеты да грамоту. Василий Николаевич не приветствовал, если сын что-то кроме них выучить стремился. Чуть притащит домой новую книжку – батюшка и того больше поручений дает.

– Василий Николаевич… – попыталась как-то поговорить с мужем Роза, – Деня ведь способный мальчик, сам к наукам тянется. Ему бы после в университет какой пойти – может, на юриста, а может, и на врача даже. А для университета, я слышала, счетов и грамоты маловато все же…

– На кой ему на врача-то идти? – хмуро глянул супруг. – Не для того я сына в банк Бернштейнов каждый день дергаю, чтоб он на врача пошел. Примелькается – авось возьмет его Яков Абрамыч на какое место. На любое, право слово, хоть двери господам открывать! Ох, нам бы лишь зацепиться…

Супруг недобро прищурился, глядя куда-то сквозь Розу – но тотчас опомнился. Бросил на нее строгий взгляд:

– Или ты слыхала, что батюшка твой не станет Деньку в банк брать?

– Да нет, отчего же! Непременно возьмет, коли вы попросите… Деня мальчик смышленый.

– Вот-вот, смышленый, – смягчился Василий Николаевич. – Я таким не был в его годы. Денька во всем меня лучше – и пристроиться сумеет лучше. А врачом много ли он заработает, скажи на милость? То-то ж. Что-то твой батюшка ни одного из сыновей ни на врача, ни на юриста отправлять не стал!

Это было правдой, хоть Роза и не знала, отчего так. Ей хотелось верить, что, если бы братья изъявили желание учиться дальше, то батюшка бы помог. Хотелось верить, что желание работать в банке – искреннее желание и Осипа, и Бориса. Но в глубине души Роза знала, что это не так, и что рассуждал ее отец почти так же, как рассуждает Василий Николаевич.

Разница лишь в том, что с братьями Роза не была так близка, как была с Деней, и о мечтах их детских не знала.

А впрочем, и Денис скоро перестал быть тем шаловливым мальчишкой, которого она увидела, придя в дом мужа. В банк Бернштейнов его, конечно, приняли, и по службе он начал продвигаться быстро да легко. Только Розе самой плакать хотелось, когда она видела, как стремительно Денис превращается в копию своего отца. Скупого на эмоции, сдержанного в словах и поступках, медлительного до зевоты и неспособного говорить ни о чем, кроме доходов и расходов. Циничного, мелочного, чванливого и улыбающегося холодной неприятной усмешкой.

Разве что в разговорах с нею наедине Денис еще продолжал улыбаться по-настоящему.

Ну а потом – Денису еще и двадцати не исполнилось – в их доме появилась эта Юлия.

О любви между Денисом и Юлией речи не шло. Брак этот был сговорен между родителями уже давно и, Василий Николаевич даже хотел, было, от него отказаться. Юлия – дочка лавочника, купца третьей гильдии, теперь уж, как казалось Василию Николаевичу, была его любимому сыну не парой. Однако вторая сторона призвала к долгу, к купеческому слову, за которое надобно отвечать – и брак все-таки состоялся. Юлия вошла в дом Соболевых с горделиво поднятой головой, и вскоре Роза поняла, что прежняя ее жизнь здесь была еще сахарной…

Роза невзлюбила Юлию сразу, с первого дня знакомства. Невзлюбила так, как только может ревнивая мать невзлюбить невестку. И Юлия, не пытаясь приноровиться, ответила ей той же нелюбовью – сполна. За словом Юлия никогда в карман не лезла, и над деликатной тонкой нелюбовью Розы она смеялась во весь свой голос.

С годами характер Юлии только портился. Детей ей Бог не дал, свекор не упускал случая невестку за то упрекнуть, а она, хоть и яростно от упреков отбивалась, заедала свое горе булками, полнела, дурнела, болела и становилась еще склочнее.

Что по этому поводу думал сам Денис – Роза уже не знала. Они все так же часто обсуждали былое, но о том, что творится у него на сердце сейчас, Денис с мачехой уже не делился. Роза лишь продолжала верить, что где-то там, внутри, еще жив тот мечтающий мальчишка. Смешливый, добрый, честный.

Оттого и решила, когда пришло время, распорядиться богатствами покойного отца, Якова Абрамовича Бернштейна, так, как велит ей сердце. А сердце велело отдать все Денису. Розе очень хотелось, чтобы он осмелился сделать все то, на что не осмелилась она сама. Оставить опостылевший быт, банковские дела – и исполнить свои мечты. Может, и правда увидеть далекие жаркие страны – чем черт не шутит?

О своих собственных детях Роза ни на миг не переставала думать. Однако искренне полагала, что доверять ни Саше, ни, тем более, Николаю, больших денег нельзя. А Денис никогда их не обидит и позаботится лучше, чем смогли бы позаботиться они сами. Денис уверял ее в этом и клялся, стоя на коленях.

Глава 19. Кошкин

Кирилл Андреевич, не сидя, а стоя возле огромного стола под окном, старательно, с большой осторожностью, протирал трость господина Лезина белыми тряпицами. Отдельно шафт, отдельно рукоять, отдельно наконечник. Все слаженно и четко, ни одного лишнего движения. После каждую тряпицу он клал под микроскоп и долго – Кошкин уж было подумал, что тот уснул – разглядывал ее через свои стекла.

В лабораторию Кирилла Андреевича Кошкин вошел тихо, неслышно, а теперь уж ему и неловко было прерывать коллегу. Но, так как сам Воробьев его бы еще полчаса не замечал, то улыбаясь, то хмурясь собственными мыслям, Кошкину пришлось запоздало постучать по дверному косяку.

Воробьев живо оторвался от микроскопа:

– Простите, Степан Егорович, я не слышал, как вы вошли… – пробормотал он.

– Это вы простите, не хотел вас прерывать. Скоро ли закончите анализ по следам крови?

– Да, собственно, еще полтора часа назад закончил. За составление отчета сяду тотчас, как рассортирую все прочие следы по тростям Лезина. Всего шесть осталось.

– Есть что-то интересное? – воодушевился Кошкин.

– Да как вам сказать: на одной следы засохшей грязи, даже пара иголок присохло – то ли еловых, то ли сосновых, пока не понял… Скорее всего сосновых: еловые они, знаете, такие короткие, жесткие и четырехгранные… На другой – краска на металлическом наконечнике, черная. А еще вот, глядите!

Воробьев поднял одну трость и движением, каким мушкетеры вынимают шпагу из ножен, размашисто вынул из основания-шафта длинный застроенный прут. Кошкину пришлось отшатнуться, не то горе-мушкетер, чего доброго, в запале выколол бы ему глаз.