Саван алой розы

– Понял-понял, – поморщился он, проверяя, на месте ли его брови. – Но иголки – что еловые, что сосновые, нам едва ли помогут раскрыть дело. Лучше скажите, нашли ли следы крови хотя бы на одной?

– Нет… – потускнел Воробьев. – По-правде сказать, почти все трости идеально чистые, даже пыли нет. Хотя это и не удивительно, я и прежде заметил, что господин Лезин большой аккуратист.

Новости не радовали. Чего скрывать, Кошкин надеялся на совсем другой результат анализов. Но виду не показал.

– Хорошо. Что по поводу цыганки?

– За трактиром наблюдают круглые сутки, но пока что ничего – цыган там не было ни одного. – Воробьев вложил шпагу-прут обратно в трость с секретом, убрал ее и неловко обронил: – осмелюсь предположить, Степан Егорович, что и наблюдение за домом Лезина ничего не дало? Уж больно вид у вас невеселый.

Воробьев в этот раз оказался проницательным.

– К пруду хозяин особняка никакого интереса не проявлял, ничего подозрительного не делал, – признался Кошкин. – Однако это ни о чем не говорит: Лезин тертый калач. Пруд глубокий, больше человеческого роста – видать, на то у него и расчет. Потому и спокоен. Ну ничего, я уговорил водолаза с костюмом к нам прислать. В пятницу явится, и хорошенько обыщем дно этого водоема, глядишь, чего и найдем.

Однако Воробьев своего скептицизма скрыть и не пытался. В виновность Лезина он, кажется, не верил. Но спорить не стал. Спросил о том, что его самого волновало:

– Что ж, а вы, Степан Егорович, выходит, уверены, что орудием убийства была именно трость?

– Есть такая вероятность, – уклончиво ответил Кошкин. И, догадываясь, каким будет следующий вопрос, поспешил переменить тему. – Мне показалось, Кирилл Андреевич, во время допроса Лезина, что вы слишком хорошо осведомлены касательно господина Глебова. О его сыне, о болезни. Откуда?

После допроса прошло уж больше суток, и Кошкин не спешил дознаться до правды лишь потому, что был уверен – Воробьев что-то читал о Глебове в газетах или, может, старые дела догадался поднять. Новость о болезни Глебова чахоткой не казалась очень важной, и все же Кошкин готов был похвалить протеже за усердие. До тех пор, пока тот принялся вдруг рассказывать про Александру Васильевну, про ее забывчивость и зашифрованный адрес цветочной лавки на Васильевском острове… А главное – о том, кого они в той лавке нашли.

Самое поразительное – Воробьев даже не осознал, насколько близок в этот миг был его конец. И пусть тростям Лезина окраситься свежей кровью прямо сейчас все-таки не грозило, места своего Воробьев мог лишиться запросто! Тем более что лицо Кошкина уже налилось красным цветом, и он в самом деле был готов обрушить на химика всю силу своего гнева. Покуда не осознал тщетность этого.

Горбатого, видать, могила исправит.

Парочкой крепких выражений Кошкин все-таки припечатал своего протеже – а после, все дорогу до Васильевского острова, Воробьев дулся и напирал, что жена Глебова – она же Нюра из дневников – мол, ничего особенного не знала. А потому и допрашивать ее второй раз смысла нет.

– Вон ее лавка, – хмуро кивнул Воробьев, когда прибыли на место, – под кривою вывеской. И, кажется, хозяйка еще на месте – повезло нам. Что ж, Степан Егорович, если вам удастся вызнать у этой женщины что-то большее, чем узнали мы с Александрой Васильевной, то, клянусь, я съем свою шляпу, как говорят англичане!

А Кошкин уже понял, что напрасно его протеже это сказал. Он приблизился к высоким витражным стеклам цветочного магазинчика и, прищурившись, глядел на вывеску над ними. Вывеска была из деревянных дощечек, на которых краской вывели название «Цв?ты и …». Что именно шло в дополнение к цветам, было непонятно, потому как вторая половина вывески оказалась разбита местными хулиганами. А потому прикрыта куском материи, трепещущей на ветру.

– Позвольте вашу трость, Кирилл Андреевич, – попросил Кошкин.

А после, подняв ее над головой, ловко сорвал кусок материи с обломков вывески.

Надпись под нею читалась, конечно, неважно, но вполне можно было разобрать: «Фотографія Самуила Штраубе».

* * *

Пойманный своем промахе, Воробьев был уязвлен до крайности. Но хорохорился, еще и оправдания себе искал. И вот уже эта его черта Кошкину не нравилась абсолютно. Ошибаться не стыдно – стыдно не признавать ошибок! Иначе никогда не научишься избегать новых.

А что до самодеятельности Воробьева, его попытки без надзору сверху допросить жену Глебова, Кошкин, хоть и крыл его на чем свет стоит – даже взглянул на химика по-новому. С интересом. Смелости тому было не занимать. Воробьев умел принимать решения сам, и принимал их быстро – а в сыщицком деле это всегда огромный плюс! Что греха таить, Кошкин, в начале карьеры, тоже ведь далеко не обо всех своих художествах докладывался начальству. И, заполучив адресок важного свидетеля, вполне мог расхрабриться и поехать к нему сам, никому ничего не сказав. Чтобы и лавры, в случае успеха, достались ему одному.

Но тогда уж Кошкин и работал со свидетелем изо всех сил, носом землю рыл – но хоть что-то важное да приносил начальству! И получал заслуженную похвалу да продвижение по службе.

А Воробьев – нет, он подобных амбиций не имел. Он поехал на Васильевский остров, чтобы перед девицей Соболевой покрасоваться. Чтобы с нею наедине побыть. Мужчины, когда влюблены, совершают поступки столь идиотские, что, на месте докторов, Кошкин приравнял бы влюбленность к душевным болезням да запирал бы в богадельне, пока не излечатся…

Но и здесь он упрекать Воробьева не имел никакого морального права – потому что сам из-за Светланы совершал поступки еще более идиотские. А порой и преступные.

Он знал, что хотел предложить Воробьев в лаборатории. Точно так же, как изъяли трости Лезина, он хотел изъять трости Дениса Соболева – и поискать кровь на них. И это было логичным. И уместным. Это могло бы снять все подозрения по поводу Соболева, если бы крови не обнаружилось.

Зато, если бы кровь обнаружилась… Кошкин об этом и думать не хотел.

* * *

Анна Степановна была женщиной лет немногим больше сорока –значительно моложе отлично сохранившегося Лезина, но годы на внешности супруги Глебова отразились сполна. Невысокая, раздавшаяся в талии; лицо ее еще сохраняло остатки миловидности, но было иссушенным временем и слишком неприветливым, злым, чтобы о той миловидности вспоминать. Жизнь с господином Глебовым, законный он ей супруг или нет, точно не была сладкой. И грозила стать еще более непростой, потому как Кошкин сразу смекнул: с цветочной лавкой хозяйка вынуждена распрощаться.