Савва Мамонтов

Письмо написано 11 декабря 1878 года. Репин торопился закончить картину к VII Передвижной выставке.

Когда маета сомнения поселялась в душе, Илья Ефимович шел искать подсказку. Коли в Петербурге — у Стасова, коли в Москве — у Мамонтовых, точно так же он припадал в Париже — к плечу Поленова, а в Академии — к мудрости Антокольского или теребил вопросами всезнающего Семирадского.

Двери дома Мамонтовых, кажется, никогда и на запоре не были, друзья приходили без приглашения.

Радостно сияющий самовар, стол, как поле для крикета, ласковая Елизавета Григорьевна, кипящий жизнью Савва Иванович.

— Присмотрели бы вы за Мстиславом Праховым, — сказал Савва Иванович Репину, у него всегда находилось какое-то неожиданное дело. — Спрятался в себя, как улитка. В гостиницу жить перебрался… У нас, действительно, шумно. Но ведь семья… А мы еще затеваем на Рождество живые картины.

— Я к Прахову Васнецова направлю, — осенило Илью Ефимовича. — Во-первых, он тоже блаженный, во-вторых, собирается писать картину на сюжет «Слово о полку Игореве».

— Верно! Мстислав Викторович по «Слову», кажется, диссертацию защитил.

— Ну а где же он, ваш Васнецов? — спросила Елизавета Григорьевна. — Почему не показывается?

— Летом в Вятке был. Трудно ему теперь. Деревяшками на жизнь зарабатывает.

— Какими деревяшками?

— Режет гравюры для «Нивы»… Труда много — денег мало. На Передвижной выставке картин его не купили. А еще брату помогает. Тоже художник.

— Позовите его, пожалуйста, — попросила Елизавета Григорьевна.

— Не зовите, а тащите! — потребовал Савва Иванович.

— А знаете, я чего прибежал? — Репин поскреб в затылке. — Даю рубль, кто скажет мне, какие волосы были у царевны Софьи.

— Рыжие! — Савва Иванович протянул руку за рублем.

— Откуда это известно?!

— Да я всегда знал… Не огненная, не из тех, о которых говорят: рыжий — бесстыжий. По-русски рыжая — русая с золотом. В батюшку Алексея Михайловича, в матушку Марию Ильиничну.

— Стасов тоже пишет: рыжая. Но без… — Репин запнулся перед заковыристым ученым словцом, — аргументации. Я скопировал портрет Софьи в Новодевичьем монастыре — на портрете у царевны волосы, как медь, да можно ли верить безвестному художнику. У него все рыжие.

— Рубль! — потребовал Савва Иванович.

Репин рубль заплатил.

— Я по истории имел нетвердую троечку. В последнем классе гимназии на испытаниях получил «два», — признался Савва Иванович. — Но ведь за даты, за то, что путал ольговичей и рюриковичей. Душа моя не была глухой к дедовским временам. Я, как положено, любил Петра, но царевне Софье сочувствовал.

— Стоит она у меня, как столп, самовластная… Ух как стоит! Самого оторопь берет, — сказал Репин. — А закончить — не могу. Лица нет. Портниху одну высмотрел. Осанка замечательная. Разлет бровей, воля, гордыня, а глаза не те… Савва Иванович, ты помнишь, обещал найти мне Софью.

— Наверное, хотел указать на Валентину Семеновну, на Серову. Непоколебимо упряма.

— А что?! — прищурился Репин. — У них есть общее, и у Бларамберг, и у портнихи моей, и у Валентины Семеновны. Она писала мне: Тоша учится в гимназии из рук вон плохо. Ждет не дождется, когда будет шестнадцать, чтобы поступить в Академию.

10

Савва Иванович с неукротимой энергией продолжал сколачивать и населять Ноев ковчег русской живописи. Ждал Васнецова.

Виктор Михайлович Васнецов шел к миллионеру Мамонтову, будто на ноги ему по ядру привязали. Богачи — это богачи. С богачами хорошо дружить, когда сам богат или уж знаменит, по крайней мере… Новая картина «Преферанс», самая совершенная из всего написанного, не прибавила уверенности. Картина отправилась в Петербург, а поехать поглядеть на выставку, самому поставить картину — не на что.

Пальто принял лакей. Лестница на второй этаж широкая, светлая. Сердце невольно сжималось, как в детстве, перед дверью, за которой родители убирали игрушками рождественскую елку.

Навстречу ему высыпали дети, поглядели, перешушукнулись, умчались… Он увидел Репина и женщину. Невысокую, лицом строгую, но она тотчас улыбнулась ему, подала руку. Руку он поцеловал, женщина что-то сказала о его картинах, но он не услышал, что именно. Начал какую-то фразу и замолчал. И в это время в комнату вошел решительный, крепкий, быстрый человек. Рукопожатие у него было твердое, но дружеское.

— «С квартиры на квартиру» люблю, — сказал он и принялся объяснять: картина совершенно особенная, она тихая, но вызывающая, она — приговор чиновничьей России. — Этот дом — ваш друг, — сказал Савва Иванович, вводя в небольшую залу, — все друзья этого дома — ваши друзья. Господа! Вы искали Мефистофеля — вот вам Мефистофель.

Виктор Михайлович не успел духа перевести, как оказался партнером Владимира Сергеевича Алексеева — Фауста, а Маргаритою была сама Елизавета Григорьевна. Она объяснила вконец растерявшемуся новобранцу:

— Мы взялись представить картину «Видение Маргариты Фаусту».

Улыбаясь, подошел Василий Дмитриевич Поленов.

— Дерзай! Здесь все дерзают. Я устраиваю сразу три живые картины: «Демона и Тамару», «Русалку», «Апофеоз искусств». Последняя — повторение парижской затеи. Адриан Прахов вчера явился. Предложил пантомиму «Юдифь и Олоферн». Вот он наш Олоферн.

Высокий, розовощекий юноша комически вскинул черные бархатные брови.

— Да-с, я Олоферн. И коварная еврейка Юдифь отрубит мне голову, — поклонился. — За пределами сцены — Константин Сергеевич Алексеев.

Виктор Михайлович улыбнулся:

— Какие вы все чернобровые! Поленов, ты под себя, что ли, подбираешь труппу? Под свои брови? Так уволь меня, я — безнадежно белес.

— Ты — тощей самого Кощея и благообразен, как Дон-Кихот. Твой Мефистофель будет отменный соблазнитель.

— На Рождество изображать Мефистофеля?

— Не на Рождество, а 31 декабря, под Новый год. Под Новый год пошалить разрешается.

— На сцену, Васнецов! На сцену! — раздался повелительный голос Мамонтова.

Веселая толпа тотчас окружила и увлекла Виктора Михайловича.

31 декабря в новогоднюю ночь в доме Мамонтова гремел, сверкал карнавал искусств. В программе увертюра бетховенского «Эгмонта» и живые картины. «Демона и Тамару» ставил Василий Дмитриевич Поленов. «Жницы» — Адриан Викторович Прахов, он же — «Юдифь и Олоферн». Олоферна изображал Константин Сергеевич Алексеев, ныне известный как Станиславский. Поленов представил изумительную «Русалку» по Пушкину и «Апофеоз искусств», картину, имевшую успех еще в Париже, в Салоне Боголюбова. «Гения» изображала Маша Мамонтова, «Музыку» — Таубер, «Поэзию» — Шатова, Лена Сапожникова — «Живопись», Башишева — «Скульптуру», Арцыбашев — «Микеланджело», Ира Якунчикова — «Архитектуру», Володя Якунчиков — «Гомера», «Рафаэля» — Репин, Юркенич — «Шекспира», Киричко — «Бетховена». Адриану Прахову была поручена заглавная роль «Зевса».