Савва Морозов: Смерть во спасение

После того, не сказавшись Зиновее, уехал в Покровское. Всего с несколькими слугами и верным черногорцем Николаем. Больше никого не требовалось. Конюшня оставалась на зиму в Покровском.

Может, так бы и жил до самой весны бездумно, но Москва не оставляла изгоя. Сразу две записи, в один и тот же день, привезли два разных нарочных.

В первой было: «Дядюшка, очень нужно повидаться. Николаша».

Во второй: «Льщу себя надеждой встретиться послезавтра у мадам Жирондель. Если не забыли — Татьяна».

Пути Господни неисповедимы! Племянник Николаша — это понятно. Но чего же опять нужно баламутной дщери якутского вице-губернатора?

Ясное дело, он поспешил поначалу к племяннику.

Время дневное, а племянник был дома, на съемной квартире адвоката Плевако.

— Ну? — здороваясь, поспешил объясниться дядюшка.

— Погодите маленько, мне надо собраться с духом, — спокойно, обдуманно попросил Николаша.

— Что ж, собирайся. хотя бы и в отношении стола!

Николаша за последний год кое-чему научился. Особой прислуги не было у хозяина шмитовской фабрики, но какой-то добрый малый принес все, что надо.

Дядюшка удивлялся бережливости племянника, как и своему расточительству. Мещанин средней руки, не более. И племянник понимал насмешливый взгляд при виде семги и отварной курицы. Не обижался.

— Все думают, что я очень богат. На самом деле же отец, при последних болезнях запутавшийся, оставил долги, а имевшееся наследство поровну разделил на четыре части. Ничего не хочу сказать худого. но деньги все куда-то подевались. Да и потом, когда остатние сроки поступят — могу я обирать сестриц Катюшу и Лизаньку, младшенького братца Алексея? Сами понимаете, нет.

Дядюшка не отвечал, жевал непотребную семгу, щедро запивая ее коньяком. Пусть выговорится, раз уж начал.

— А ведь я задумал новый цех строить. Наряду с фирменной мебелью — более дешевую, хотя и элегантную. Не на заказ, а через магазин. Думаю, для интеллигенции. Дело стоящее, дядюшка?

От совета дядюшка не отказался:

— Если потянешь — стоит попробовать. При иных обстоятельствах, чтобы тебя поддержать, и я стал бы твоим пайщиком. Но ты знаешь мое нынешнее положение?

— Знаю, дядюшка. И неужели вы подумали. я позвал вас, чтобы денег попросить?

— Не подумал, Николаша, не беспокойся. Бьюсь об заклад: не о хозяйственных делах ты хочешь со мной советоваться!

— Не надо биться, я проиграю. Есть более важное дело.

— Революция? Социализм?

— Не отрицаю: суть моя. А дело-то, о котором мне не с кем посоветоваться.

— Господи, как я старый дурак не догадался! — вскричал сразу повеселевший дядюшка. — Любовь? Палаша?

Племянник густо покраснел:

— Да, выздоравливает.

— Любовь-то?

— Палаша. Доктора, желая сорвать побольше денег, поначалу туману напустили.

— Рассеялся туманец?

— Почти что. Как совсем справится, мы с ней и...

— Свадьба? Ой, Николаша!..

Дядюшка захмелел уже немного, чуть не затискал племянника.

— Я-то в молодости? Фабричную присучальщицy, да вдобавок обвенчанную женку племяша Сережки увел, а ты разве не Морозов?!

По мере того как расходились юношеские морщинки на лице у племянника, дядюшка становился все веселее и веселее. Помнил — не помнил о занятиях евреечки Палаши, просто сам был рад маленько покудесить.

Однако жеребячья радость Николаши была недолгой. Он вспомнил неизбежное:

— Да, но она иудейка.

— Велика печаль! Найдем попа, который в одну ночь окрутит.

Племянник посмотрел на него жалостиво. Разве, мол, вы не понимаете?

Понял, понял забывчивый дядюшка, в храм божий давно ногой не ступавший. Сам насупился:

— Да, мы же старообрядцы. А твоя-то мать.

— После смерти отца из домашней молельни не выходит. Как я ей скажу? Как я решусь добить ее окончательно? Ведь я теперь глава семьи. И немалой, дядюшка.

Нет, что-то мысли и у него не вязались. Большая политика с арестантом Пешковым мешалась, дела главные, фабричные, — с какой-то запиской совершенно ему ненужной Татьяны, баламутной дщери вице-губернатора; собственная неотвратимая болезнь — с заботой о несчастной, падшей иудейке. Да? Но с племянником-то, с племянником что делать? Хоть и назвал он его Морозовым, но легкости морозовской Николаша не принимает. Пожалуй, что-то и от отца-протестанта к нему перешло. Протестанты — они же из протеста родились?

— Вот что, Николаша, — стряхнул он с себя ненужную слякоть, — найдем и старообрядческого попа. А матери говорить пока ничего не надо. Коль старообрядец окрутит вас, снимешь невдалеке квартирку и поживешь на два дома, пока.

— Пока мамаша богу душу не отдаст?

Колючие, строгие глаза глядели на разлюлюкавшегося дядю.

— Сказал — найду и нашего попа! За шиворот притащу! И матушку Веру Викуловну какой-нибудь древней иконой ублажу. Да! Снаряжу доверенного человека в Пермскую губернию, к своим знакомым, там еще сохранились истые старообрядцы. Не нам чета, не нам! — Разговор этот продолжать ему не хотелось, устал от всех передряг. — Давай посошок, да я другими делами займусь.

Другие дела — дела денежные. Курьерша Бориса Савинкова наверняка ведь на ручку попросит?

Но когда он на другой день приехал к мадам Жирондель, Татьяна, словно угадав его мысли, после первого заздравного поцелуя сказала:

— О деньгах — ни слова. Мы теперь неплохо живем. За прошлое — спасибо, о будущем не думай, Савва. Лучше обо мне, если не забыл?

— Тебя забудешь, как же!

— Придется забыть, мой славный Саввушка. Вопреки моей воле. Через час у меня свидание с Борисом. Деловое, деловое, — улыбнулась она уже прорезавшимися возле губ морщинками. — Опасное свиданьице. Но если все будет хорошо — приходи завтра на Красную площадь, где-то между Боровицкими воротами и Иверской часовней, чтоб не слишком назойливо. Около полудня. Смотри, не опаздывай.

— Не опоздаю! — раздраженно бросил он.

Перед ним была не полюбовница, не светская избалованная дама — какая-то мстительная пророчица. Она закурила и сухо сказала на прощанье:

— Цыганка еще несколько лет назад мне нагадала, что я кончу жизнь в казенном доме. Так что в провожатые не приглашаю. Поцелуй меня, Савва. Кто знает, встретимся ли!..

Он без всякого сожаления поцеловал ее в сухие, негнущиеся губы и хлопнул дверью. По дороге говоря рассерженному рысаку:

— Сегодня глупость, а какая глупость завтра будет?