Савва Морозов: Смерть во спасение

Уж на что граф Сергей Львович, сын великого Толстого, прост и покладист, а тоже дружбы не получилось. Однокашники по университету, вместе помогали голодающим, ездили в гости в Ясную Поляну. и что же? Угасла дружба, не поддержанная взаимностью. У графа Сергея и без Саввы друзей немало — какие же друзья, по большому- то счету, у шалопутного Саввушки?

Всех отвадил. Всех разогнал. На капитана Джунковского — кричит, на барона Рейнбота, свитского генерала. страшно подумать, с револьвером выскакивает!

Не сумасшедший ли, как в приливе материнского гнева говорит свекровушка?

Прискакал сегодня с Красной площади, лицо перекосилось, глаза истинно сумасшедшие, вбежал в столовую, кричит камердинеру:

— Вина! Бочонок целый! Великого князя бомбой в куски порвали! За упокой грешника!

Не знаешь, то ли истинный помин по христианской, да еще романовской душе, то ли морозовское ёрничанье?

Она уже об этом знала. По долгу женской дружбы из апартаментов Елизаветы Федоровны ей позвонили. Боже правый! Только из приличия к великому горю княгини- подруги и не поехала с сочувствием, через секретаря наказала соболезнование передать. Теперь и эта дружественная нить вместе с черной бомбой порвалась. Куда девать себя, куда податься?

Она посмотрела-посмотрела, как Савва хлещет вино «за упокой», — и приказала кучеру:

— Сани!

Надумала она ехать к свекровушке. Да, к Марии Федоровне.

Свекровь так была польщена неожиданным визитом невестки, что впервые ее назвала:

— Зинаидушка? Какими судьбами?

— Горестными, матушка Мария Федоровна, — скромно потупилась Зинаида Григорьевна, становясь перед ней на колени и целуя ручку.

Все это произвело такое благое впечатление на Марию Федоровну, что она самолично — откуда и силы взялись! — подняла ее с полу и усадила рядом с собой на диване.

— Самовар. Пошустрее, — велела она своим приживалкам. — И все лишние убирайтесь.

Лишние — это значит все до единой души. Им дрожать за дверями, в других, глухих комнатах.

— Догадываюсь, Зинаидушка, что привело тебя ко мне, — и она, как и невестка, склонила к ней седую голову, крытую черным шелковым платком.

— Правильно догадываетесь, матушка Мария Федоровна, — не стала скрывать Зинаида. — Измучилась я с Саввушкой. Право, не знаю, что и делать? Ведь разорит он семью, без копейки внучат ваших оставит!

— Ну, положим, для них-то и у меня копейка найдется. Чай, не нищие. А остерёга твоя своевременна. Уж на что я привязана к Саввушке — сыночку, а прилюдно, на Правлении заявила: «Устал ты, Саввушка. Не по плечу тебе стало директорство. Уходи на покой». Он было навострил по обычаю рога и на мать: «В сорок-то четыре года? Нет, матушка. Дело не брошу». Я вижу: пора ставить его на место. Неча жалеть. О внуках думать надо. Да и о тебе, Зинуля, о тебе. Верно ты говоришь: разорит он вас. Да и фабрики, нажитые дедом и отцом, с молотка пустит. Ну, да у меня-то еще есть ум в голове, — кивнула она служанке, ставящей самовар: — Ид, больше ничего не надоть. Да-а. Да, обидела я господа в гневе, а делать нечего, пришлось доводить разговор до конца. Говорю, поглядывая на членов правления: «Коли сам не уйдешь — так мы понудим. Главные-то паи Никольских мануфактур все-таки у меня! Нут, тут уж как члены правления, мои любимые пайщики. — Конечно, подмаслила маленько, не без того. — Ведь разговор-то какой оборот принял? Ни в какую не соглашается бизон клятущий! Тогда я уж прямо: «коль рога востришь — под опеку всеми родичами возьмем! Так, так, как недееспособного. На то есть доктора. Адвокаты опять же. Нашел с кем тягаться — с матерью родимой! Поди, батюшка-то Тимофей Саввич в гробу на Рогоже ворочается, слушая твои упрямые речи. Так что: вот бог — вот порог! — указала ему на дверь. Члены правления и голосовать не стали, все единым голосом закричали: «Мы с тобой, благодетельница!» А как же — не во благо я им? Токо Сережка Назаров малость припоздал, наскочил уже за дверями зимнего сада на нашего бизона. Так он что, проклятый?.. Он чуть не пристрелил его! Шапку ему пробил, дай у меня над ухом пуля свистнула! Не в желтый ли уж дом его?

Такого крутого поворота Зинаида Григорьевна все-таки не ожидала.

— Воля ваша, матушка Мария Федоровна, но, может, поначалу полечить его? Все-таки у нас прекрасный домашний доктор, Гриневский-то. Да и повыше кого найдем. Думаю, не откажет в помощи лучший на Москве психиатр и невропатолог Григорий Иванович Россолимо. Как вы думаете, благодетельница моих деток?

Как масло на душу, лилось. Льстило такое обращение невестки. Уже решившаяся было на желтый дом, Мария Федоровна согласилась:

— Ну что ж, моя милая Зинуша. Раз ты берешься за дело.

— Берусь, берусь, матушка Мария Федоровна.

— Тогда так и порешим. Уже со спокойными душами чайку попьем.

Чай они пили долго, истово. Когда надо было, Мария Федоровна не скупилась. Сладости к чаю были наилучшие, ничего не скажешь. Вот только уж такого количества чашек. Зинаида Григорьевна даже шутя подумала: «Не забрюхатела ли я опять? С чего бы это.»

Если и так, — она знала с чего.

С матушкой сговорились, ладно. Но ей предстояли еще долгие и тяжелые бои с самим Саввушкой. Не зря же с упрямого слова родителя его все домашние прозвали бизоном. Стоило заикнуться о докторах, как он сейчас же и натопырил рога:

— Ага, у матушки побывала?

— Да ведь надо же иногда навещать старушку. Именно потому, что она матерь твоя, Саввушка.

— Матерь! Старушка! Да она меня переживет.

— Ну, не греши, Саввушка, — она погладила его по жесткому ершику, чего давно уже не делала.

Доктор Гриневский был предупрежден о предстоящем тяжелом разговоре. На то он и домашний доктор. Явился — не запылился. Тут как тут, стоило только хозяину повысить голос на хозяйку. Он не стал нажимать, он осторожно посоветовал:

— Может, Россолимо пригласим, кого-то еще, по выбору Саввы Тимофеевича? Чайку попьем, да и от остального возбранять не будем. Если, конечно, Савва Тимофеевич угостит.

— Ну, угости-ка вас! Ко кладбищу приговорите.

Слова словами, а видно было, что смягчается душа. Одиночество тяготило его, слишком живого и непоседливого человека. Делать-то было нечего. Он привык с утра до вечера вертеться, как бельчонок в колесе. А колесо-то возьми да и остановись! И во что же оно превратилось? В домашнюю клетку.

Зинаида Григорьевна была умна, понимала это. Что-то вроде прежнего чувства к ней появилось. Шуточки взыграли:

— А не сотворить ли нам еще какого Савенка?

Он даже похлопал ее по нижней части спины, выжидательно напружинившейся. Но сам же все и испортил, вспомнив:

— А то ведь одного твоего любовника бомбой вон как рвануло!

Смешно было великого князя прочить в ее любовники. Она обиделась:

— До таких стариков я еще не пала!

— Да ведь барон-то тоже немолод?

— Зато не дурист! — отрезала она, гордо выгибая спину.

Игривость как началась — так и пропала. Какие теперь игры с болезным муженьком? Она снова вспомнила, с чего начала разговор:

— Не о моей — твоей спине подумаем. Давай-ка все-таки Россолимо, да еще кого скажешь, пригласим.

— Кого ты скажешь, — угрюмо и покладисто склонил он лобастую голову.

Зинаида Григорьевна могла бы радоваться своей победе, но радость-то была все-таки уныленькая. Свекровь? Ее радушие двуликое, как и всегда. Дело минуты, а дело другой — обратное. Мало что понимала в делах Зинаида Григорьевна, а все же догадывалась: коль Савву отстранили от фабрик, так и от счетов фабричных могут отстранить? Смотри тогда свекрови в беззубый рот! Порядочные капиталы Савва еще при женитьбе положил на ее счет, кой-какие и проценты набежали, да надолго ли, случись что, хватит? Насчет лести барона, или кого-то другого, она не обманывалась. Льстятся, коль запах денег чуют.