Савва Морозов: Смерть во спасение

Здесь селились не только бедные мещане, но и рабочие Прохоровской мануфактуры и соседней фабрики Шмита. Грязные газовые фонари светили лишь с вечера, а на ночь московские власти их тушили. Не велики баре!

Поэтому чуждо высился в роскошном зимнем саду, ярчайше освещенном, двухэтажный каменный особняк в бозе протестантском почившего Шмита. Близехонько от мещанского Горбатого моста. Надо отдать должное Шмиту: любил быть всегда при фабрике, при деле. «Не то что некий Морозов! — подумалось о себе. — Мотается по белу свету и везде сует свой ненужный нос!»

Савва Тимофеевич поднялся на вершину Горбатого моста, закурил. Здесь было ветрено. Снег. Вьюга. Но поверх низких домишек открывалась панорама Москвы. Ближе к центру фонари все-таки горели. Справа от Зоологического сада мигали огни Большой Пресни. Левее просматривалась им уже пройденная Кудринская площадь, со знаменитым Вдовьим домом, с вылезшей обочь пожарной каланчой, тоже подсвеченной, и Пресненской полицейской частью при ней.

Отсюда дремучим заснеженным лесом казался Новинский бульвар, выделялась лишь церковь девяти мучеников, да мрачный силуэт женской городской тюрьмы. А как повернешься по ветру, спасая фукающую папироску, сразу за излучиной Москвы-реки предстанет милейший Шехтель. Ну, не он сам, конечно, а строящийся по его проекту Брянский вокзал. Временами прорывается паровозный гудок со стороны недостроенного вокзала, да стучат колотушки сторожей у металлических складов Берга. Что там тащить — громадные переплеты, предназначенные для перекрытий вокзала?

Видимо, он долго сидел на одной из тумб, нелепо вбитых по сторонам Горбатого моста. Его смутные раздумья прервал окрик городового:

— Чего расселся? Сидеть не положено.

— А жить — положено?

Таких сложных вопросов полицейская башка решить не могла. В воздухе замахала неизменная «селедка», и по осклизлому горбу моста полез сам «селедочник». Не вставая с тумбы, Морозов стрельнул окурком в ту сторону, а вытащенному браунингу крикнул:

— Догоняй, брат!

Стрелком он был хорошим, но целился не в окурок — в «селедку». Звякнуло по металлу. Ошарашенный крик:

— Нападе-е!..

Сейчас свистеть, конечно, начнет.

— Служивый, выпить хочешь?

От таких вопросов какие уж свисты? Закутанная в шинель туша с опаской, но все-таки влезла на самый горб.

— Никак Савва Тимофеевич над стариком куражится?

— Никак — он. Ты уж извини, отец. Скучная что-то ночь. Возьми за беспокойство, — не глядя, вытащил он из-под распахнутой шубы бумажку.

Городовой повертел бумажку и удостоверился в ней так же, как и в хозяине бумажки.

— Да разве можно столько?

— Можно, отец. Трактиры тут есть?

— Для нас всегда имеются, — с достоинством ответствовал еще не пришедший в себя блюститель ночного порядка.

— Ну, так и погрейся там. А я тоже пойду.

— К девочкам, Савва Тимофеевич?

— К ним, проклятым!

Опираясь на «селедку», счастливый блюститель сполз с оледенелого горба и крикнул снизу:

— Как захочется пострелять, приходите сюда, Савва Тимофеевич!

— Непременно приду, служивый.

Они разошлись так же внезапно и незримо, как и встретились. Уже без приключений дошел Морозов до особняка Шмита.

При таком-то богатстве охраны не было — заходи кто хочешь в незапертые ворота. Правда, в служебных сенях — парадный-то вход был все-таки заперт — дремали у печки несколько сторожей с бесполезными колотушками. Морозов толкнул одного из них:

— Заприте ворота, олухи.

Пока они соображали спьяну да спросонья, он прошел на второй этаж. Еще с улицы приметил, что у племянника светится окно.

Николаша чурался огромных московских апартаментов, отдав их матери, сестрам, братишке и многочисленной, еще не разогнанной прислуге. Комната его была невелика, в два окна. Раньше тут обретался какой-то гувернер, теперь вот — хозяин. И спальня, и кабинет. Николаша сидел за небольшим письменным столом, в накинутой на плечи студенческой тужурке. Перед ним возвышались стопки книг. В вазах стояли сухие снопики ржи и пшеницы.

— Растет ли крапивная пшеничка?

Дядюшка вошел так тихо, что Николай вздрогнул, когда рука легла на плечо.

— Какими судьбами, милейший дядюшка?

— Да вот зашел сторожей твоих погонять. Чтоб ворота хоть запирали.

Ему самому было радостно от радости племянника. Отсюда и подначки:

— Опять Дарвин, Тимирязев, Брэм?

— Да как же без них жить, дядюшка?

— Все правильно, но не забудь моего старого учителя Менделеева. Ко всему прочему, он ведь нынешнюю, истинную, водочку изобрел. А то раньше петровский горлодер жрали! Бр-р!.. Холодюга на улице! У тебя, трезвенник, ничего согревающего нет?

— Для дядюшки всегда найдется.

Он сбегал куда-то и принес бутылочку «Смирновки», буженину и соленые огурцы.

— Негусто для миллионера.

— Какие миллионы, дядюшка! Фабрика стоит, кредиторы рвут на части, живу на то, что дедушка оставил.

Дедушка — это Викула Морозов, который перед смертью, в 1894 году, поделил одну из четырех морозовских ветвей, то есть свои фабрики и капиталы, между сыновьями, не забыв и внука — Николая Шмита. Разумеется, и от отца немало осталось, но тут делилось уже на пять частей: жене-вдове, сыновьям да дочкам. Да и условие: Николаша мог вступить во владение только по достижению двадцати одного года. А он не о мебели грезил — отцовские овощные оранжереи под пшеничку да ржицу приспособлял.

— Ну что ж, посмотрим твою крапивку? — выпив и закусив, благодушно поднялся дядюшка.

Племянник повел его во двор. Сторожа, разумеется, спали у печки сладким сном. Морозов нешуточно разбудил их пинками, это подействовало — побежали всей гурьбой закрывать ворота.

— Нет, мы третье поколение Морозовых. — скрипя сапогами по заснеженным дорожкам огромного сада, вдруг начал свое, давнее, не такой уж и грозный дядюшка. — То скупердяйничаем, то всяким бездельникам потакаем. Сами же и гоним народ в революцию. Да-да, племянничек, — метнул он на Николая строгий взгляд. — Глаз у меня наметанный. Думаешь, не заметил твои революцьонные писульки обочь с Дарвином и Тимирязевым?

Племянник смутился, но скрывать не стал:

— Я, как и все университетские студиозы, почитываю. Но ведь и вы, дядюшка, в университетские годы что-то такое вытворяли?

Теперь смутился давно уже немолодой студиоз Савва Морозов:

— Хуже того, и сейчас вытворяю! А зачем? Для чего? Сам не знаю. Не знаю, племянничек!

Он был рад, что от этих морозных вьюг и разговоров попали в летний рай. В огромной, хорошо освещенной оранжерее жарко топились печи, от которых тянулись нагревательные трубы. И сторож не спал, погромыхивал кочергой. Видно было, что здесь, в отличие от бесхозяйного дома и бесхозяйной же фабрики, есть хозяин. Под его уже осмысленной рукой на ровных квадратиках, где в былые годы помидорчики да огурчики росли, колосилась ржица, острилась в колосья пшеничка.

— А где же крапивка, племяш? — не унимался дядюшка.

И племянник не обижался:

— Крапивку я по весне соберу на дворе, а лучше того — на рабочих задворках. Щи с голодухи варят.

В противоречие себе, дядюшке нравилось сочувствие к голодному люду.

— Смотри, по весне-то и мартышку твою сожрут.

На руки к Николаше и в самом деле вскочила мартышка. Тут был и небольшой зверинец. Все, как и положено истинному естественнику. Вот возьми ты его, мебельщика Шмита! Чего ждать от такого наследника! Чтобы не пуститься опять в разговоры о третьем, потерянном, поколении, он вдруг круто, как и всегда, переменил тему: