Сборник эссе

Рассказывали, что родился я на солнечном восходе в маленьком бревенчатом домике, недалеко от одной из самых живописных рек Латвии – Аматы.

Когда мне исполнилось три года, мои родители переехали в другую волость и поселились на хуторе Адлер, который местные жители называли «Адели». Хутор состоял из корчмы (сочетание кабака с постоялым двором) и еще двух домиков. Корчма и домик с кузницей находились у самой проезжей дороги. От дверей моего дома до дороги было шагов тридцать, не более. К домику была пристроена кузница, мой отец был кузнец, очень смышленый, способный починить любую машину, стенные часы и вообще любой механизм. Сам он в кузнице почти не показывался, а работал в ней обычно какой-нибудь подмастерье, который подковывал лошадей проезжавших крестьян. Мой же отец работал в комнате, отведенной под слесарную мастерскую, в другой комнате жила наша семья. Комнату от кузницы отделяла кухня с большим очагом, двери кухни днем были всегда открыты настежь, и проезжие крестьяне часто забегали в кухню закурить от уголька – экономили спички. В жилой комнате стояли три кровати, на самой широкой спали мои родители, на другой – бабушка, а на третьей я со своим старшим братом (Ян был на три года старше меня), причем в ногах у нас непременно помещалась собака Михаил – такса с кривыми ногами. Мать заставляла нас прогонять собаку, и, ложась спать, мы ее гнали, тогда она хитро ложилась под кровать, а когда все засыпали, беспрепятственно приходила к нам и ложилась в ногах, мы в нее упирались (так было теплее).

Я с детства вертелся в кузнице, в мастерской и на площадке, где проезжие крестьяне привязывали своих коней (на площадке имелась коновязь – бревно, укрепленное на двух столбах, по этому бревну я любил ходить, изображая канатоходцев, высота – по грудь человека, иногда мы с братом на ней устраивали фехтование деревянными шпагами).

К кузнице почти примыкал лес. На зеленой площадке, отделяющей коновязь от леса, росла старая-старая береза. Она мне особенно памятна тем, что, как только начинался апрель, я приставал к отцу, чтобы он скорее налаживал добычу березового сока из этого могучего дерева. И отец не заставлял себя особенно упрашивать. Сока было много, и я упивался им.

За дорогой лежало небольшое болотце, обильное брусникой. К болотцу примыкала горка, из которой брали гравий. Со временем в горе образовалась глубокая выемка с крутыми берегами, и не было для меня большего удовольствия, как с разбега прыгать с этой крутизны на мягкую кучу песка на дне: это давало краткое, но восхитительное чувство полета.

До корчмы было шагов сто, и перед нею – небольшой пруд с огромным количеством лягушек. По пруду я разъезжал на деревянном корыте, считая себя пиратом, и строил в воображении целые сражения с абордажем.

По дороге постоянно тянулись подводы, кареты помещиков и шли пешеходы. Так как я постоянно вертелся среди посетителей кузницы, то знал в лицо всех окрестных крестьян, узнавал все новости, был в курсе всех событий.

Родители давали мне полную волю, которую я употреблял в соответствии с моей фантазией. Бегал я только босиком. Из всех времен года больше всего любил весну, и, когда в приближении весны перед моим домом, вернее окном, на бугорке оттаивал кусочек земли, я выбегал из комнаты и садился на корточках на этом кусочке. И еще любил прижиматься к посеревшим стенам бревенчатого домика в уголке, где выступы сруба защищали от ветра и можно было впитать в себя ласковое солнечное тепло. В такие минуты я испытывал особое счастье. В комнате была ниша между плитой и печной трубой, туда я любил забиваться в ветреные дни, когда ветер свистел на разные голоса в дымовой трубе. Я прислушивался к этим голосам, и еще казалось, что какие-то пролетающие духи скулят и плачут и зовут меня лететь вместе с ними в какую-то удивительную страну – страну красивых, поросших деревьями гор, где живут русалки и встречаются сказочные домики.

Приступавший к нашему домику лес манил меня, и по мере того как я рос, я все дальше и дальше уходил в него. Бывало, что и блудил. Я очень полюбил этот лес: собирал в нем ягоды и грибы, а когда подрос, смотрел как на обиталище фей.

В летние вечера, когда все уже ложились спать, я любил задерживаться на дворе и прислушиваться к таинственному «молчанию» леса. Мне казалось, что оттуда, из далеких полей за дорогой, доносятся какие-то еле слышные, но тем не менее чарующие звуки. Впоследствии, уже начитавшись книг, я назвал их «осенними скрипками». Из леса вылетали летучие мыши, тогда я подбрасывал в воздух свою шапку и наблюдал, как стремительно на нее бросаются эти маленькие странные твари.

В восемь лет мать начала обучать меня грамоте. Я оказался удивительно способным и в течение короткого времени не только научился читать, но и полюбил чтение настолько, что вскоре прочитал все книги в нашем доме. Мало того, узнав, что у соседей-хуторян имеется интересная книга, я отправлялся туда.

Мне было 12 лет от роду, когда, прочитав все, что можно было достать, и за неимением другого материала, я набросился на бабушкину Библию в старом кожаном переплете, прочел ее, как говорится, «от доски до доски». Толку от этого, конечно, было мало, но меня, главным делом, интересовали отдельные эпизоды из жизни библейских персонажей, скажем, жизнь силача Самсона, непутевого сына Давида Авессалома, битвы братьев Маккавеев и так далее...

БАБУШКИНА ВЕРА

Бабушка моя по отцовской линии была крутого нрава, но очень религиозная. Церковь была довольно далеко, и она каждое воскресенье устраивала нечто вроде богослужения сама, в полном одиночестве. После завтрака она водружала на нос очки в железной оправе и доставала из шкафа сборник проповедей на каждое воскресенье и праздник. Проповеди она читала громким голосом, хотя ни одного слушателя у нее не было; мать хлопотала по хозяйству, отец по воскресеньям уходил на сыгровку любительского оркестра, в котором участвовал (на контрабасе), а если это был охотничий сезон, то непременно уходил на охоту, к великому неудовольствию бабушки, обрушивавшей на него упреки, что время, отведенное для богослужения, он употребляет для «греховной страсти». Отец выслушивал эти упреки с удивительной стойкостью и молчанием. Он был человеком выдержанным, общительным, но религиозности у него не было. И к церкви питал враждебные чувства. Внешне его можно назвать атеистом, но по своему внутреннему складу он был высоконравственным человеком. Правда, он любил посидеть в кабачке с товарищами за бутылкой пива, но не доводил себя до опьянения. Мать моя была религиозная, высоконравственная, с тонкой и понимающей, ценящей красоту мира душой. Многим я обязан ей в своем воспитании, главным образом – бережным отношением к природе. Помню: на росистом лугу она подозвала меня и раскрыла перед моими глазами гнездо какой-то птички, полное крапчатых яиц. Но она меня строго предупредила, чтобы я их не касался руками, так как птичка, почуяв чужое прикосновение, больше к гнезду не вернется. Умело она раскрывала передо мной красоту природы, научила любить цветы...

Глубокое уважение до сих пор я питаю к этой простой, работящей женщине с растресканными ладонями рук...

Одною из особенностей моего детства было то, что я отважно вступал в споры со взрослыми. В то время среди крестьян (посетителей нашей кузницы) стало модно неверие в Бога. И когда я слышал такие утверждения, яро вступал в спор со взрослыми. Я защищал религию и, благодаря своей начитанности и бойкому языку, ставил своих оппонентов в затруднительные положения. Ян был иного склада, склонный к атеизму. Но в одном мы сходились, в чем и признались друг другу: нам все время казалось, что окружающая обстановка и скромная жизнь при кузнице в обществе крестьян не соответствовала нашей сущности и что мы когда-то занимали совершенно другое, более высокое положение. И когда мне попались книги, в которых проводилась идея перевоплощения, как, например, в романах Крыжановской, то я мгновенно и бесповоротно воспринял идею перевоплощения непоколебимо и навсегда. Идея перевоплощения стала основой моего мировоззрения.

ШКОЛА

Я стал посещать начальную школу. Вскоре учитель убедился, что я способен и очень легко овладеваю программой первого класса. Тогда он пересадил меня ко второзимникам, т. е. перевел во второй класс, но так как преподавание велось главным образом на русском языке (латышскому отводилось несколько часов в неделю), то оказалось, что отсутствие предварительного знания русского не позволит продолжить образование, и я возвратился в первый класс. Проучившись зиму, я в какой-то мере овладел зачатками русского языка.

Во время каникул меня мучила жажда чтения, но книг не было или, вернее, были давно прочитанные по несколько раз. Тогда я обратился к учителю своей школы с просьбой дать мне что-нибудь почитать. Он стал давать мне книги из школьной библиотеки, целиком составленной из произведений на русском языке. Помню, первую книгу – о рыцаре Гьюго я прочел и почти ничего не понял. Насколько ничтожны были познания русского.

Но все-таки я в ней кое-что уловил. Я попросил другие книги и с каждой все больше и больше понимал смысл. Русско-латышского словаря у меня не было, но по смыслу отдельных фраз я догадывался о значении заключающихся в ней слов. Чтение становилось все увлекательнее, интереснее, и к осени, т. е. ко времени поступления во второй класс школы, я уже понимал все, что читал в небольших, скромных книжечках Сытинского издания. В дальнейшем русский язык стал для меня вполне понятным и любимым.

Русско-японская война всколыхнула русскую интеллигенцию. В крестьянстве пошли толки о глупо затеянной и ненужной войне, о бездарности царского правительства и бестолковых военачальниках. Потом стали на хуторах находить кем-то подброшенные листовки социалистов, которые находили живейший отклик в крестьянстве, рабочих и батраках. Это было в мои школьные годы. Я жадно читал листовки и заучивал доходившие до меня, революционные песни. Помещики стали обзаводиться телохранителями, а потом на ночном небе стали появляться зарева пожара. Кто-то поджигал имения немецких баронов, которые с семьями проносились по дороге в города.