Сборник эссе

Грабежа имений в буквальном смысле не было, в горящем пламени появлялись представители комитетов, социалистического подполья и устраивали аукционы на оставленное бароном имущество, по дешевке распродавая его окружающим крестьянам.

Вместо волостных правлений создавались народные комитеты, в члены которого, между прочим, был выбран и мой отец, но дальше этого дело не шло. Неумелое крестьянское восстание было подавлено казачьими карательными отрядами. Никто этим отрядам организованного сопротивления не оказывал. Они пороли крестьян, заставляли их возвращать купленное по дешевке на аукционах имущество и восстанавливали помещиков в их прежнем положении.

Помню, такой карательный отряд в сто казаков приближался по проезжей дороге к нашему дому. Не ожидая ничего доброго, мы все побежали в ближайший лес. Каратели проехали не останавливаясь, и полчаса спустя мы все возвратились в свой дом; при этом оказалось, что все же каратели побывали в нашем доме, забрав басовую трубу отца, на которой он играл в любительском оркестре. Это была дорогостоящая вещь по тем временам, и отец уже не мог восстановить своей потери и продолжать играть в любительском оркестре. А надо сказать, что оркестранты были людьми, любящими красоту звука и природы. Они собирались на сыгровку в школе, а после, возвращаясь домой, на пригорке, с которого открывался далекий вид волнующейся от ветерка нивы, перелески и холмы, играли торжественные церковные гимны, наслаждаясь слиянием красоты звука и окружающей природы.

Прохождение карательного отряда осталось мне памятным не только потерей отцовской трубы, но и смертью моего лучшего школьного друга, с которым я рядом сидел на парте и который учился так же хорошо, как и я. Учителя ставили нам совершенно одинаковые баллы, чтобы не обидеть никого из пары самых лучших учеников нашей школы. И этого мальчика убили каратели выстрелом из винтовки лишь потому, что он вышел из придорожного домика, чтобы полюбоваться на проходящее мимо войско.

Учителя находили, что я очень способен к наукам и советовали отцу, чтобы он дал мне образование. Но средства отца не позволяли. Я очень хотел учиться дальше, строил планы после начальной школы поступить в 6 класс городского училища; для этого я, окончив начальную школу, брал уроки у местной учительницы, но, повторяю, у отца не было возможности предоставить и эту скромную возможность. Поэтому мое официальное образование на этом и окончилось, и мне не оставалось ничего другого, как обучаться мастерству отца в кузнице, где я приобрел уже изрядные навыки.

Старший брат категорически отказался обучаться отцовскому ремеслу. У меня тоже не было ни малейшей охоты к этому, я был мечтателем, и в моей голове носились великие планы: стать писателем, совершить далекие путешествия, изведать неизведанное... Но семья давила на меня, и рассуждения отца и матери по этому поводу были вполне резонны, потому я, скрепя сердце, занялся отцовским ремеслом. Я уже довольно хорошо владел молотом, мог подковать лошадей, но тем не менее я все время вызывал недовольство отца; я не вкладывал душу в свою работу, руки делали одно, а мечты уносились далеко, и, бывало, в такие моменты я портил работу, сделанную моим отцом.

Коснусь еще одной особенности: в отличие от окружающих хуторских парней я любил размышлять. Кроме того, фантазия моя не знала предела. Когда я работал в кузнице молотобойцем, помогая подмастерью, то обычно в тех промежутках, пока железо нагревалось в горне, я рассказывал ему какие-нибудь прочитанные мною рассказы. Подмастерье, обычно в молодых летах, любил слушать эти повествования, но тут я вскоре убедился, что не так интересно рассказывать прочитанное, как придумывать самому тут же на месте. Таким образом, стоя у горна и левой рукой качая деревянный рычаг мехов, я плел ему бесконечные романы с продолжением, а когда забывал, о чем рассказывал в прошлый раз, то моментально придумывал новый.

Латыш-лютеранин. От юношей 16–18-летнего возраста требовалось, чтобы они в назначенное время приходили к священнику для прохождения двухнедельного курса основ лютеранского вероисповедания. По окончании этого курса их в торжественном богослужении причащали первый раз в жизни, после чего они становились полноправными членами прихода. Это называлось конфирмацией. Во время курса обучения юноши жили в особом помещении при доме пастора (священника), преподавание длилось целый день, молодые люди очень утомлялись и мечтали только об одном – чтобы все это скорее кончилось.

Поэтому во время преподавания никто не задавал никаких вопросов пастору, излагающему перед ними основы вероисповедания. Единственным исключением являлся я.

Я привел пастору пример из Библии, где царь Давид, влюбившись в жену своего военачальника Урия, отправил его на поле битвы, указав при этом командующему войсками, чтобы тот послал Урия в самые опасные места сражения, где последний вскоре и был убит. После этого Давид преспокойно забрал жену Урия к себе. За такой безнравственный поступок Бог (через своего ангела или пророка, не помню) предложил Давиду избрать себе одно из двух наказаний: или, потерявши трон, бежать через реку Кедрон, или трехдневный мор в своем народе. Давид избрал последнее и с печалью наблюдал, как умирают люди на площадях и улицах. Где же тут справедливость Господня, спросил я пастора: за прегрешения Давида расплачивается народ?

Пастор признался, что я задал трудный вопрос, и пытался ответить, но его объяснения были туманны и вообще, насколько я понял, сводились к тому, что умирать для народа не такое уж великое бедствие.

Разъяснение меня не удовлетворило, но я понял, что вступать с ним в спор на моем месте было бы безумием и поэтому промолчал.

В последующее за тем лето я в значительной степени овладел кузнечным ремеслом. Научился подковывать лошадей, совершать различные починки... В душе своей я уже почти примирился со своей будущей участью стать кузнецом-слесарем и механиком, каким был мой отец, но временами меня сверлила тоска по дальним странам, по далеким синим горам, по широким просторам, и слово Сибирь всегда было для меня полным какого-то очарования. Наступила осень (мне исполнилось 16 лет). Воскресным вечером я стоял в мастерской отца у верстака. В мастерской никого не было, как вдруг открылась дверь и вошел дядя Карл. Поздоровавшись со мною, он неожиданно спросил:

– Поедешь со мной в Тверскую губернию?

– А что там делать?

– Я там строю лесопильный завод.

– Поеду, конечно, поеду... – и заторопился искать шапку.

– Молодец, – прибавил он и отправился в следующую комнату, где сидели мои родители, и сделал им такое же предложение.

Отцу он предложил занять место механика (в новостроящемся заводе), а мне место пилотока (точильщика пил). Коротко посоветовавшись, мои родители дали согласие. Было решено, что отец и я должны уехать на дядину новостройку в течение ближайших двух недель. Мать еще останется, чтобы распродать имущество, и затем приедет к нам вместе с моим старшим братом. С каким нетерпением я ждал дня отъезда! Я почувствовал, что мечты мои начинают воплощаться, что отправляюсь в первое далекое путешествие, а там – кто знает, куда оно заведет.

И желанный день настал. Зимним утром вместе с отцом я покинул обжитые места своего детства и в городе Цесис первый раз сел на поезд, отходящий в Ригу.

С каким интересом я ждал первого рывка, с каким интересом я смотрел на убегающие леса! Это была первая поездка моего желанного путешествия. Затем остановка в Риге, где я купил зимнюю шапку, защитные очки, необходимые пилотоку, и несколько томиков детектива «Нат Пинкертон» (по 5 копеек за штуку).

Через сутки мы вышли на станции Пено. Это была настоящая Русь, самое верховье Волги. Я первый раз в жизни мог говорить по-русски с настоящими русскими людьми. До тех пор я знал русский язык по книгам. Я был рад, что мог изъясняться по-русски совершенно свободно и мог служить подмогой своему отцу, который, кроме латышского, не знал никакого другого языка.

Меня окружало все новое: станционный поселок из свежепостроенных домиков; постоялый двор, на котором мы остановились; приезжие крестьяне в лаптях и в валенках и весь тот особый быт и духовная атмосфера, которая отличала Россию от Латвии.

Через пару дней на эту станцию прибыл мой дядя и другие работники – специалисты, набранные дядей в Латвии. Помню, день клонился к вечеру, когда я и весь остальной персонал (вместе с дядей) уселись на крестьянские сани и поехали в деревню Полово, где должен был строиться лесопильный завод. Сани выехали на лед озера Пено, через которое протекает Волга. Помню снежную белизну озера и черную линию обрамляющих его лесов. Я жадно вглядывался в местность, вслушивался в говор наших возчиков и радовался, что первый раз в жизни увижу русскую деревню. Только к восьми часам вечера в темноте перед нами засверкали тусклые огни деревни Полово, где для нас была приготовлена изба. Она была изрядно натоплена, а мы изрядно озябли по дороге; как только мы вошли и начали раскладывать свои вещи, в комнату стал набиваться народ, чтобы посмотреть на нас, как на диковину. Без приглашения, без стука открывались двери, и один за другим входили крестьяне, крестились на икону в красном углу, говорили «здравствуйте» и, не дожидаясь приглашения, садились на корточки у стены, закуривали и вступали в разговор с нами и со своими соседями. Признаюсь, эта бесцеремонность показалась мне немножко диковатой. «Ну, что ж, – решил я, – что город – то норов». Потом было чаепитие, укладывались спать, где кто мог, а завтра мы должны были отправиться в лес, где в трех верстах от деревни должен был строиться новый завод.