Сборник произведений

3

„Каждый раз, когда возрастает несправедливость — я воплощаюсь».

Кришна. Бхагават-Гита.

…Принесли вино со льдом и сладкие хлебцы. У Первосвященника лицо стало каменным: он не мог прикоснуться ни к одной посуде в этом доме и знал, что Прокуратор это знает. Настойчивость в угощении граничила бы с оскорблением. Однако философствующий патриций, случайно ставший чиником, не думал о булавочных уколах мелкой политики.

Ему просто хотелось поговорить с равным: обычно его окружали подчиненные…

— Так в городе распускаются слухи, что ученики Казненного хотят украсть тело и объявить Учителя воскресшим? — заговорил он, без всякого тоста отпивая глоток и словно не замечая, что Первосвященник не прикасается к своему вину.

— Забавные люди! Как будто в этом дело! Вот в Египте верили, что убитый Сэтом Озирис воскрес, однако жизнь там никак не переменилась… Так же, как и у нас — или у вас — там лгали, притворялись, лицемерили; слабые подличали, а сильные злоупотреляли мощью; грабили, когда можно было обойти закон; убивали врагов и неверных любовниц; одни ели на золоте, а другие на глиняном черепке; одни проходили жизнь, как нескончаемый праздник, а другие — как будто прикованными к мельничному жернову… И все — без исключения — болели и умирали, как водится на этой земле… Если завтра здесь начнут исповедывать Воскресшего — в африканских лесах или за снеговыми туманами Севера тысячи и тысячи людей ничего об этом не узнают… Нужно, чтобы произошло настоящее Воскресение, т. е. — мировой катаклизм, сразу открывающийся всей земле, после которого никакая жизнь не могла бы идти по-старому…

У Первосвященника дрогнули брови. Он не любил этой праздной болтовни о новой жизни. Бог в душе каждого человека оставил дверцу в Рай — надо только уметь ее найти и пожелать в нее войти… Но говорить об этом бесполезно. Чтобы переменить тему, он выразил удивление, что у представителей Великой Империи, находящейся в полном расцвете, встречает такой пессимизм.

Прокуратор вяло улыбнулся:

— Не стоит удивляться моей откровенности… Я не боюсь доноса, потому что всем известно, что после меня могут, чего доброго, прислать… оптимиста, который постарается всерьез проводить свою миссию… Конечно, империя находится в небывалом расцвете и могуществе, но мало ли империй находилось в расцвете и могуществе? Еще как следует не залечились раны гражданских войн и восстаний голодных, сотрясавших наше государство, а что из них вышло? Небывалые расцвет и могущество? Но разве хоть один человек стал от этого по-настоящему счастлтвей? Разве кто-нибудь может сказать, что стоящие у власти сегодня хоть чем-нибудь выше своих предшественников, которых они свергли? Конечно, необычайно выросла промышленность, увеличилась торговля и все, в общем, стали богаче. Мой прадед купался в деревянном корыте, а его слуга — прямо в ледяном ручье, намыливаясь глиной, которую брал горстями тут же, на дне. Теперь в столице триста общественных бань с мраморными ваннами и серебряными кранами для горячей и холодной воды. Однако остались еще — в меньшинстве — люди, у которых обычно не хватает трех монет для платы за вход, и они по-прежнему моются в реке и намыливаются глиной. Расстояние между ними и другими теперь куда больше, чем между моим дедом и его слугой. Оттого, что они в меньшинстве, их нужда стала еще горше, еще оскорбительней… Трудно придумать что-нибудь более лукавое и неправедное, чем благополучие большинства. Оно успокаивает общественную совесть, парализует общественную мораль и делает совершенно невозможным какое-либо движение вперед, к настоящей — всеобщей правде. Не надо думать, что я проповедую бунт или новую гражданскую войну… Честно говоря, я сам не знаю, чего хочу, но я не хочу того, что уже тысячи и тысячи лет заполняет человеческую жизнь, безвыходную человеческую жизнь на этой планете!

Первосвященник неодобрительно слушал. Богатый, знатный, независимый патриций может позволить себе роскошь безответственного отрицания: его жизнь, даже обессмыслившись, не лишена приятства. Но те, что пашут, сеют, жнут, строят, платят налоги и отбывают воинскую повинновть за всех — должны видеть правду и в этом царстве, чтоб тяжелый труд их не стал дикой бессмыслицей вечной каторга… Религия и есть тот чудесный союз, который примиряет землю, такую, как она есть — и была — с небом. Однако бывает, что и религия умирает, как, например, вера этой Великой Империи…

— Мечтать — это такое же свойство человеческой души, как дышать — свойство нашего тела, — продолжал между тем Прокуратор, не глядя на собеседника и даже — как будго — не интересуясь его реакцией, — Когда я услышал об учении этого друга ничтожных и слабых, я готов был мечтать, вернее, мне захотелось допустить возможность мечты о Новом Царстве, о жизни, обрывающей всю историческую традицию, переворачивающей вверх дном все наши понятия… Жизни, в которой все несчастья и горести посылались бы только Роком, а не людьми, и мы должны были бы учиться претерпевать только тягости нашей космической судьбы, а не грубость властных, жадность богатых, глупость и мелочность всей нашей слишком человеческой повседневности… Есть два рода революционеров; одни думают освободить людей, насильственно меняя надсмотрщиков над ними, другие ищут освобождения в отрыве от обычного, закостеневшего, как мозоль на мозгу, мышления, в преодолении мертвой инерции безблагодатной уже по существу веры. Первые сами обрушивают скалы на всех, кто их не слушает, вторых обычно побивают камнями их слушатели… В мире уже неоднократно бывали и те и другие, и никто не может сказать, чтоб от их усилий многое, по существу, переменилось. Мне хотелось верить, что на этот раз пришел настоящий Избавитель, Который действительно возьмет на себя грехи Мира, и все мы, став святыми, не будем вырывать булыжники из мостовой, чтобы швырять ими в своего Пророка, и нашим водителям не прийдется подгонять нас камнями к воротам Лучшего Будущего… Однако, когда я Его увидел на суде, — у меня не осталось никаких иллюзий… Бесспорно, это был праведник, но передо мной Он стоял дик и застенчив и почти не отвечал на вопросы. Я дал ему много поводов опрокинуть обвинения, но Он не захотел их заметить… Он искал смерти… Быть может, как единственного выхода. Говорят, будто Он сам повелел своему ученику себя выдать…

— Не стоит доверять всем уличным сплетням, — презрительно запротестовал Первосвященник, — это может увести очень далеко. Во всяком случае — очень далеко от истины!

Прокуратор внимательно посмотрел на его лицо, помолчал и перешел к деловой части свидания.

— Я, конечно, пошлю солдат, — говорил он затем, провожая гостя к выходу. — Но, по совести говоря, от начала мира ни одна стража не могла помешать работе фантазии…

Первосвященник улыбнулся одними глазами: Человек, который ждал Чудесного Избавителя, оказывается сам не верил в чудо…

4

«Ночь длинна для того, кто бодрствует».

Будда. Салассута.

Иуде не хотелось возвращаться домой. Он побродил по затихающему, но все еще веселому базару, долго сидел на площади у фонтана, а когда стало темнеть и оказавшиеся без клиентов красотки, поминутно подсаживаясь, предельно надоели, — пошел без цели по данной, почти пустынной улице, ведущей к предместью.

На перекрестке его обогнал отряд солдат. Это были люди из части, недавно снятой с дальних, незамиренных еще, границ империи. В том, как они держали оружие, как шли, как осматривались в незнакомом месте — чувствовались прочные боевые привычки. Вел их коренастый, черный от загара сотник с большой серебряной серьгой в мочке плотно прижатого к круглой, седеющей голове уха. Иуда сразу догадался, куда идет отряд. Часть горы, свалившейся ему на плечи в последние дни, его оставила… Когда шаги солдат затихли вдали, он, не спеша, тронулся за ними вслед и вдруг остановился и, дрожа всем телом, почти врос в стену: по противоположной стороне узкой улицы в свете молодой луны бежала крыса. Даже длинный тонкий вытянутый и все время вздрагивающий хвост ее был виден во всей нестерпимо голой омерзительности…

Иуда мог взять в руки и ужа, и ящера, и жабу, но вид крысы вызывал в нем физические спазмы отвращения и ужаса. Раз, когда ему приснилось, что он попал в крысью нору, он закричал так, что, проснувшись, сам себя услышал и собственного голоса испугался. Крыса быстро пробежала у стены, понюхала что-то и собиралась повернуть обратно — и вдруг молниеносно исчезла в сточной дыре…

На плечо его опустилась тихая рука. Иуда вздрогнул и остановился. Закрывая головой низкую луну, перед ним стоял удивительно знакомый силуэт… Отблески пепельного света лежали на волосах и одежде. Тень пересекала улицу и, ломаясь, подымалась на противоположную стену…

«Учитель!» — не сказал, а всем существом выдохнул, ужасаясь и ликуя, Иуда. — «Учитель!. Воскрес!»

И вдруг Иуда понял, что никогда, ни на один момент не сомневался, что именно так и будет…

— Воскрес! — повторил он, всхлипывая, как ребенок, вдруг нашедший потерянную мать.

— Да, воскрес… — ответил чудесный голос и прибавил с ласковой усмешкой: — и без свидетелей… Ты всегда был материалистом, Иуда. Перед тобой тек источник воды живой, а ты все придумывал, в какой бы заключить его сосуд.

— Со своей ладони мог напиться я один, Учитель… А мне хотелось утолить жажду всем!

— Обо всех думает Отец Наш Небесный — твоей ли мыслью ты хочешь помочь Ему? Горчичное зерно не может вместить гору, но произрастает на ней. Но ты так увлечен был желанием подтолкнуть время и помочь Мне прославиться, что не мог об этом подумать. Пойдем, Иуда!

— Куда, Учитель?

— Туда, где ты обязан быть, хотя лучше было бы тебе не родиться!

5

«Дерево устало гнуться, но ветер не перестает дуть».

Конфуций.

Когда похожие на древнюю крепость строения загородной таверны остались позади и они за пустырем, на котором находятся обжигательные печи горшечников, повернули вправо, — Иуде стало окончательно ясно, куда ведет Учитель.

— Зачем мы туда идем? — не удержался он. — Посмотреть на стражу у пустой могилы?

— Если бы ты чаще спрашивал, что и как, а не зачем и почему — это было бы гораздо полезнее для твоей души и тела! — ответил Учитель тоном, которого Иуда никогда раньше не слышал. Благостный наставник, собиравший всех под всепрощающую любовь, как наседка цыплят под растопыренные крылья, вдруг стал жестким и беспощадным — Страшным Судьей последнего часа. Ликующая радость ушла из Иуды, как вода из разбившегося сосуда, и безмерная тяжесть последних дней снова навалилась на него…