Сборник произведений

Быть может, старорежимским превосходительствам именно так и казалось: в Европе каждую профессию принимают всерьез, и проститутке, когда она с клиентом, не полагается быть скучной или обличать общественную неправду. Европеянки вообще ответственнее и откровеннее (в смысле своего естества) — русских. Тех слишком поспешно перевели из терема на ассамблею, и они растерялись: одновременно и закрываются рукавом и растягивают декольте. Когда Александр Петрович в мастерской, галантничая, начинал распускать павлиний хвост перед русскими работницами — одни презрительно задирали нос (какой пошляк!), другие переходили на тон роковой королевы, у ног которой лег беззаветно преданный паж. Ничего подобного не случилось с француженками: невинные, в общем, курбеты Александра Петровича они принимали, как должное, и, в зависимости от физического расположения, либо очень удивлялись, когда он не шел дальше, либо продолжали в том же роде. Они с детства привыкли считать, что мужчинам свойственно желать, а женщинам — стараться быть желанными. Но, так как все не могут принадлежать всем, необходим выбор (скорей по расчету, чем по сердцу) и затем дурака валять нечего. К величайшему удивлению Александра Петровича француженки были отличными и заботливыми женами. Если их манера воспитывать самое спиритуальное в мире потомство при помощи щедрых, сухих и метких почещин и возмущала несколько варварское сознание Александра Петровича — зато все остальное катилось у них, как на шариках. И даже когда «Monsieur» начинал выдыхаться (мало зарабатывал, либо, ложась в постель, слишком долго читал газету) «Madame» не делала из этого драмы, не кричала о «погубленной молодости» и «непоправимой ошибке», не швырялась по всякому поводу и во всех направлениях легколомкой посудой, не переходила в обращении на «идиот» и «кретин», но, продолжая называть сожителя «Cheri» и «Mon chou» и ублажать его по потребностям, потихоньку находила ему помощника на стороне, и все трое были счастливы в меру доступной, в земных пределах, возможности.

Философствуя на сексуальные темы в их европейском аспекте, Александр Петрович неизменно вспоминал те разные коробочки («на квартиру», «газ», «электричество», «стирку белья», «кино», «непредвиденные расходы» и т. д.), по которым французские трудящиеся после получки раскладывали свое жалование — в течение последующего месяца придерживаясь установленной диспозиции с прямо титанической точностью и упрямством.

Александр Петрович тоже попытался было рационально распределить свою получку, но на второй же день, возжелав к ужину черного английского пива — залез в «непредвиденные расходы», потом — после воскресного «великого выхода» с участием очень веселых девушек — должен был взять из «квартирных» и — в конце концов — как всегда, почил на кредите в русской лавочке и добрососедском займе.

Нечто вроде таких же коробочек виделось Александру Петровичу и во взаимоотношениях примерной европейской семьи. За исключением особых явлений, обычно попадающих в трагическую литературу или патологическую медицину — весь запас своих душевных возможностей Madame, выходя замуж, распределяла как бы по коробочкам: «чувства к мужу» (самая большая), «к детям», «к родственникам», «к друзьям» и, наконец, «непредвиденные расходы», т. е. некая толика чувств под спудом — на всякий случай. Если по избытку темперамента у «Madame» или нехватке его у «Monsieur» таковой случай вырисовывался за горизонтом — соответствующая рубрика покрывала его без всякого ущерба для прочих. А при перерасходе — у всех занималось понемножку, так что никто ничего не замечал, и семья продолжала стоять, как Пизанская башня — с абсолютной, хоть и наклонной, устойчивостью.

Все это Александр Петрович лишний раз прорабатывал в своем мозгу, стараясь убедить самого себя, что молодая девушка двусмысленной улыбкой никаких конкретных предложений ему не делает, а просто — как начинающий охотник на тронутом молью чучеле галки — упражняется на нем для будущих возможностей… Однако слабо сердце человеческое: как трубка с опиумом морально разложившегося китайца, его притягивает иллюзия, и порой, одной только стыдливой ладонью прикрывая грубый и скучный разум, оно торопливо начинает разворачивать в воображении жизнь так, как ему хотелось бы, чтоб она была… И вот в мечтах Александра Петровича (при обстоятельствах более или менее правдоподобных и даже не без художественно найденных бытовых деталей) Марго стала освобождаться от совершенно необходимых в нашем климате туалетных частностей… Сначала в верхней части туловища, а потом… Но тут он дошел до русской лавки…

3. Дым отечества

Впрочем, это была не вполне русская лавка: содержал ее нацмен, веселый человек с орлиными глазами и бараньим носом. Во время войны он практиковал черную биржу с лихостью волжского разбойника и цены творил, как Господь Бог мир — из ничего, иногда принимая во внимание пол, возраст, внешний вид и общую интеллигентность покупателя, а иногда и вовсе ничего в рассчет не принимая и просто забирая вверх, пока хватало духу. Так что Иван Иванович, встретившись на символическом тогда базаре с Иваном Никифорычем, в случайном разговоре вдруг узнавал, что сегодня же, у того нацмена, заплатил за «черный» сахар в полтора раза больше своего собеседника.

С наступлением мирных времен свободе артиста, разумеется, пришел конец. Но подлинный талант на огне не горит и в воде не тонет. Шмякнув, например, на весы ломтик ветчины для Александра Петровича, нацмен весело объявлял: «Сто пять франков!» и тут же поправлялся: «Т. е. — извини- т. е — сто десять!» А когда у кассы подводился общий счет, оказывалось, что ветчина уже поднялась до ста пятнадцати. Как-то Александр Петрович заметил и взволновался. Нацмен хладнокровно вычеркнул одну лишнюю пятерку: «Понимаете, дорогой, такая жизнь! В магазине столько народу, один просит того, другой этого — голова кругом идет!»…

К чести его надо заметить, что кружилась она как земной шар — всегда в одном направлении, и вместо ста десяти — сто пять он не посчитал ни разу в жизни. Теперь снаружи своей лавки он отпускал овощи косой и крикливой бабке, известной во всем русском квартале прелюбодейке и сплетнице. Заметив Александра Петровича, поманил его рукой: «Зайдите, человеческий человек! Есть дело!»…

Пока бабка, кокетничая с хозяином, перелапывала все пирожные и булки и, не купив ни одной, вспоминала, что ей еще нужно, к Александру Петровичу пристал ожидавший очереди клиент, очень милый, в сущности, старичок, князь с фамилией на «дзе», бывший нижегородский драгун, бывший бонвиван и, в частности, обжора.

Он состоял в ложе Великого Востока и при встречах обычно уговаривал Александра Петровича стать масоном, конфиденциально сообщая, что, помимо всего прочего, у них бывают и дружеские «Агапы» — «даже с водочкой!».

На этот раз, однако, как будто убедившись, наконец, что Александр Петрович ни с водочкой, ни с селедочкой для духовного совершенствования не созрел, князь оставил пропаганду и долго рассказывал, какой чудесный климат на Кавказе («понимаешь — до июня молодой барашек, а потом цыплята»), а затем, как это стало модным в эмиграции, перешел к болезням. Оказалось, что у князя постоянно гудит в ушах и даже больше: он слышит голоса — «Понимаешь, один говорит: пойди к Ною купи ветчины — питаться надо! А другой кричит — не ходи! Он мошенник!»

«Гм, — промычал Александр Петрович, оглядываясь, где именно в данный момент находится хозяин: — это не так уж глупо…»

«Чистая правда! Но, понимаешь: надоедает!. А то вдруг начинают петь»…

— А что поют-то?

— Наши кавказские песни…

— Ну, что ж: вам должно быть приятно…

Князь болезненно сморщился:

— Поют фальшиво!.

— Чья очередь? — подходя, спросил уже освободившийся от бабки хозяин. Когда князь, получивший свою ветчину, принял сдачу, нацмен вынул из денежного ящика записку и протянул ее Александру Петровичу.

— Вот вы говорили, что работы нет… Так тут один хороший барин оставил свой адрес. Может, пригодится?.

Александр Петрович поблагодарил в самых теплых выражениях. Взял русскую газету, выбрал себе на открытом всем ветрам и мухам блюде наименее подозрительную котлету, прибавил кило картошки и черный хлебец — рассчитался и, только выйдя на улицу, прочел как следует адрес. Прочел и поморщился. Долгая эмигрантская практика научила его бояться, как огня, русских хозяев-интеллигентов.

Субъективно — в тайниках своих материалистических вожделений — русские предприниматели-интеллигенты ничем, кроме подпочвенной лени и детской жадности, не отличались от прочих иностранцев своей категории, но объективно — перед рабочими — старались убедить всех (и, быть может, самих себя), что, подобно пеликану, расклевывают собственную живую грудь, лишь бы накормить своих сотрудников, которых занимают в прямой ущерб для себя исключительно из высокой человечности. Заподозрить их жертвенность — значило нанести смертельную обиду. Даже договориться об условиях работы с такими благодетелями было не так просто: «Помилуйте! Что нам копья ломать и в такие частности вдаваться. Мы люди интеллигентные и друг друга не обидим».

И действительно, на первых порах Александру Петровичу казалось, что попал он к родным.

Хозяйка, несмотря на то, что она уже глубоко втянулась в возраст, когда такого рода экзерсисы могут интересовать разве только окулистов, — строила ему персидские глаза, свояченица, состоявшая на ничтожном амплуа прислуги за все, но тем не менее сохранившая воспоминания дамы первого класса, осведомлялась, не родственник ли он ее лучшей подруги Люси Пензолевской, причем в доказательство закадычности этой дружбы делилась воспоминаниями столь интимными, что собеседнику становилось неловко. А хозяин то рассказывал бои под Каховкой, то декламировал Блока, а то, в момент наиболее напряженной работы, когда записочки с требованиями и ламентациями клиентов густо покрывали отведенную для них доску, вдруг возникал на пороге мастерской в сдвинутой на затылок шляпе, румяный, оживленный и, вея воздухом больших бульваров и букетом не слишком дорогого, но и не слишком дешевого вина, весело кричал своим сотрудникам: «Эй, что вы здесь копошитесь в этой грязи и вони, когда «весенний день горяч и золот» и в Венсене бежит знаменитый «Тимур» с русским наездником Жилинским! Ротмистр Шалтай-Болтаев, который знает Жилинского, как свои пять пальцев, уверяет, что тот нарочно придерживал «Тимура» прошлые разы, чтоб сегодня пустить во всю и сорвать большой куш. Так что — едем богатеть!»