Сборник произведений

Оркестр наш, конечно, имел массу недостатков, и все-таки это был оркестр. В лагере нашлось четыре волынки и несколько шотландских костюмов, присланных Лохиэлем из клана Камеронов, – его сын погиб здесь на учениях. Один из наших ребят вызвался быть волынщиком – он-де научился в шотландских бойскаутах. Очень скоро у нас было уже четверо волынщиков – может, не таких уж хороших, зато играли они громко. Звук волынки для непривычного уха очень странен; а если новичок разучивает свою партию, то слушатели просто скрипят зубами – звучит да и выглядит это так, будто он держит под мышкой кошку и изо всех сил кусает ее за хвост.

Но помаленьку они учились. Когда наши волынщики в первый раз, печатая шаг впереди, принялись выдувать «Смерть Аламейна», у меня волосы вставали дыбом, даже пилотку поднимали. От таких песен слезы наворачиваются на глаза.

Конечно, оркестр нельзя взять в марш-бросок, ведь музыкантам никаких послаблений не положено. Трубу и барабан-бас, во всяком случае, приходилось оставлять – ведь парни, играющие на них, должны тащить еще и полную выкладку. Поэтому инструмент должен быть как можно менее обременительным, и в МП такие нашлись. Например, маленькая коробочка, вряд ли больше губной гармоники, или электронная такая штука – по звуку как труба, да и играли на ней похоже. Мы направлялись к горизонту, раздавалась команда «Запевай!» – и наши музыканты, на ходу скидывая снаряжение товарищам по расчетам, бежали к голове колонны, пристраивались сразу за ротным знаменем и начинали играть.

Здорово помогало.

Постепенно оркестр отстал от нас, так что был едва слышен. Мы бросили петь – все равно пение совершенно заглушает ритм, если оркестр далеко.

И вдруг я почувствовал громадное облегчение.

Я попытался понять отчего. Может, оттого, что через пару часов мы придем в лагерь и тогда я уволюсь?

Нет. Когда я решил уволиться, это и вправду принесло мир в душу, успокоив нервы и позволив заснуть. Но тут было нечто другое, я никак не мог понять что.

Потом все стало ясно. Я прошел свой перевал! Я прошел перевал, о котором писал подполковник Дюбуа. Я действительно прошел его, и теперь легко и просто спускался вниз. Прерия была площе блина, но всю дорогу от лагеря и полпути назад я шел тяжело, точно взбираясь в гору, а затем, пока мы пели, перевалил через вершину, а дальше начался спуск. Снаряжение словно стало легче, а сам я больше не чувствовал тревоги. Когда мы пришли в лагерь, я не стал обращаться к сержанту Зиму – незачем. Но он, едва мы пришли, заговорил со мной сам:

– Слушаю, сэр?

– Вопрос личного свойства, а потому, если не хочешь, можешь не отвечать.

Он сделал паузу, и я уже затрепетал – вдруг знает, что я слышал, как капитан давал ему накачку?

– Сегодня, – сказал он, – когда я раздавал почту, тебе пришло письмо. Чисто случайно – это дело не мое – я прочел обратный адрес. Имя, в общем, распространенное, однако – мой вопрос сугубо личный, если не хочешь, не отвечай, – однако не может ли быть так, что у человека, написавшего тебе, нет левой кисти?

У меня отвалилась челюсть:

– Откуда вы знаете? Сэр…

– Я был рядом, когда он ее потерял. Так это правда подполковник Дюбуа? Точно?

– Да, сэр. Он преподавал нам в старших классах Историю и Философию Морали.

Наверное, единственный раз удалось мне произвести впечатление на сержанта Зима. Брови его поднялись аж на восьмушку дюйма, и глаза хоть чуть-чуть, но расширились.

– Вот как? Ну, парень, тебе просто неимоверно повезло! Будешь писать ответ – если не забудешь, напиши: мол, кадровый сержант Зим шлет поклон.

– Есть, сэр. А ведь он и вам, похоже, передал привет, сэр.

– Что-о?!

– Э… Я не уверен…

Вынув письмо, я прочел:

– «…если случится тебе встретить кого из старых моих товарищей, горячий им от меня привет!» Это ведь для вас, сэр?

Зим задумался, глядя сквозь меня.

– Пожалуй, да. Для меня среди прочих. Спасибо. Внезапно подтянувшись, он сменил тон:

– До поверки девять минут, а ты еще не принял душ и не переоделся. Живо, солдат! На полусогнутых!

Глава 7

Рекрут –

ведь он дурак.

Порой и счеты с жизнью сводит.

Дешевый гонор никогда

Здесь сбыта не находит!

Но время, палка да пинок

Прибавят дурню толка,

И очень скоро сей щенок

Назваться сможет волком!

Так разберись, где добро, где зло,

Где чистый родник, где грязь,

А взялся за дело, так делай смело,

Иль вовсе в дела не влазь!

Р. Киплинг

Дальше, наверное, об учебке рассказывать нет смысла. Большей частью это была просто работа – а раз уж я выправился, то и говорить особенно нечего.

Однако нужно еще рассказать о том, что такое силовой скафандр, – отчасти потому, что он меня просто очаровал, частью потому, что именно скафандр втравил меня в историю. Нет, я не жалуюсь – заслужил.

Дело в том, что пехотинец так же связан со своим скафандром, как парни из К-9 со своими псами. Скафандры – это одна из двух причин называться Мобильной, а не просто пехотой. (Другая причина – космические корабли, с которых нас сбрасывают, и капсулы, в которых нас сбрасывают.) Скафандры помогают нам лучше видеть, лучше слышать; делают спину крепче, чтобы таскать громадное количество оружия плюс боезапас, ноги – быстрее, даже прибавляют толку (действуя в бою, человек в скафандре может быть так же туп, как и кто-либо другой, – но этого лучше не надо), увеличивают нашу огневую мощь, повышают выносливость и существенно снижают уязвимость.

Наши скафандры – не космические, хотя и могут их заменить. И не совсем – защитная броня, хотя защищены мы гораздо лучше каких-нибудь рыцарей Круглого Стола. Это даже не что-нибудь вроде танка, хотя один рядовой Мобильной Пехоты без посторонней помощи справится с дивизионом танков или чего-нибудь похожего – если, конечно, найдется такой дурак, что пошлет танки против Мобильной Пехоты. Скафандр также и не летательный аппарат, хотя немного летать может, однако ни космический корабль, ни атмосферные леталки не смогут успешно бороться с человеком в скафандре, разве что подвергнуть район, где он находится, массированной бомбардировке, а это все равно что спалить дом, чтобы уничтожить одну муху. А мы можем проделывать такое, на что не способны ни самолеты, ни звездолеты, ни подводные лодки.

Существует дюжина способов массового уничтожения на расстоянии – звездолеты, ракеты, то да се. Они могут устроить катастрофу такого масштаба, что война, считай, кончена – народа или целой планеты больше не существует. Мы же делаем совершенно другие вещи. Мы делаем войну таким же личным делом, как щелчок по носу. Мы можем действовать избирательно, создавая давление в строго определенной точке и на строго определенное время. Нам никогда не приказывали спуститься и убить – или захватить – всех рыжеволосых левшей в заданном округе, но, если прикажут, мы сможем! Мы сделаем.

Мы – просто парни, которые отправляются куда нужно и когда нужно, занимают определенный район, закрепляются, выковыривают противника из укрытий и заставляют его сдаться или умереть. Мы – те самые «грязные сапоги», «пончики», «гусиные лапы», «пешки», которые идут туда, где враг, и разбираются с ним лично. Вооружение теперь не то, но профессия наша изменилась только самую малость. В конце концов, всего пять тысяч лет прошло с тех пор, как пехтура Саргона Великого заставляла шумеров кричать: «Дядя, я больше не буду!» Может, наступит когда-нибудь день, когда можно будет обойтись без нас. Может, разные там близорукие чокнутые гении с выпуклыми лбами с помощью кибермозга изобретут такое оружие, которое сможет забраться в нору, вытащить на свет божий врага и заставить его сдаться или сдохнуть – и при этом не тронет наших, томящихся там же в заключении. Не знаю, я же не гений. Я – пехотинец. Пока они там строят такую машину вместо нас, эту работу проделывают мои товарищи – и я, кажется, тоже немного помогаю.