Сборник рассказов и повестей.
Шрифт:
Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор - весь в работе - рассеянно глянул на них.
– Привет, мужики! Меня ищете?
– Тебя!
– многообещающе пробасил Григорий.
Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
– Мужики!
– обретя дар речи, проговорил художник.
– Что это с вами?
– Он спрашивает!
– загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров
– Не прикидывайся!
– закричал Перстков.
– Твоя работа, твоя!
Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
– Ай, как найдено!… - еле слышно выдохнул художник.
– Характер-то как схвачен, а?… Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!
– Так?!
– страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык.
– Вот так, да?!
Он угодил в яремную ямку и закашлялся.
Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
– Мужики, вы сошли с ума!
– вскричал он, прячась за мольберт.
– Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "…плевать мне, как ты там меня видел!… Мне главное, чтобы другие меня так не видели!…"
Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.
Так что был резон в словах Сидорова, был.
– Хотя… - ошеломленно сказал художник.
– Почему, собственно, не под силу?
– Ты что сделал с миром, шизофреник?
– просипел Перстков, держась за горло.
Синее око Федора мистически вспыхнуло.
– Мужики, - сказал он.
– Есть гипотеза.
И далее - с трепетом:
– Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.
– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!… Творец!…
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.
– Да вы кто такой будете, Феденька?
– бурно дыша, проговорил он.
– Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!…
– А это?
– Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
– Да здесь же ничего на месте не стоит!
–
– Шаг шагнешь - все другим делается!
– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!
– Неправда!
– Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
– А ну, тихо вы!
– дьяконски гаркнул Чуский.
– Подумать дайте!…
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
– Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
– Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
– Гри-ша!
– приплясывая, завопил он.
– Кому ты поверил? На слух-то мир - прежний! На ощупь - прежний!…
Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.
– Не все же сразу, - резонно возразил он.
– Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
– …потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза…
– Врешь!!
– исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.
– У-у-у!… - с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!… Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?
Шаг… другой… третий…
– А-а!
– демонски возопил Перстков.
– Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!
Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.
– Что? Ушибли, да?
– пятясь, выкрикивал Перстков.
– Синяк будет, да?… Будет-будет, не сомневайся!… Ты меня так видел? А я тебя так вижу!…
"Да ведь это же я!
– холодея, осознал он вдруг.
– Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!…"
После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги, и Николай дважды споткнулся на ровном месте.
Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью "Турбаза "Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.
Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем N_8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навертывалась.