Сборник рассказов и повестей.
Шрифт:
"Гипноз, - сообразил он.
– Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…"
Да, но где гарантия, что все это не повторится?
"Пусть только попробует!
– с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа.
– Еще раз получит!…"
Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков ("Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…"), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда
Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова мгновенно испарилась.
– Куда он делся?
– рычал издали Григорий.
– Ива… Перспектива… Башку сверну!…
Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
– Ох и дурак ты, Федька!
– гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком теперь принявший сторону Сидорова.
– Ох дура-ак!… Ты кого оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!…
Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.
Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.
– Что у вас тут происходит?
– Пока ничего… - нехотя отозвался Чуский.
– А кто Перстков?
Николай навострил уши.
– Да есть тут один… - Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.
– Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, - пояснил сержант.
– Слушайте, ребята, а она как… нормальная?
– С придурью, - хмуро сказал Григорий.
– Что он - что она.
– Понятно… - Сержант засмеялся.
– Турбаза, говорит, заколдована!…
Второй милиционер присматривался к Федору.
– А что это у вас вроде синяк?
– Да на мольберт наткнулся… - ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.
Судя по диалогу, до пристани Федор "не достал". Видимо, пораженная зона включала только турбазу и окрестности.
– С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант.
– Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится.
Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!
Кстати, об удочке… Он ее бросил на мостках.
"Надо забрать, - спохватился Перстков.
– А то штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да бери…"
И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний, что книга стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него - никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он - пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза…
Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир Николая Персткова: синие домики, за ними - еще домики, за домиками - штакетник… А ствол березы - белый и только белый! Лебяжий!
Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
– Чертовщина… - пробормотал поэт, отступая.
Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!
Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.
"Да это зараза какая-то!
– в панике подумал Николай.
– Так раньше не было!…"
Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.
Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.
Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего - ударить, убить, растоптать…
Будь ты проклят, Федор Сидоров!
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
НОСТАЛЬГИЯ
Вы не представляете, как это ужасно - быть оторванным от Земли! Выйдешь вечером, посмотришь: где Солнце? Где эта крохотная далекая звездочка?… Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите ли, непрозрачная…
То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь - везде песок. И цвет-то у него какой-то зеленоватый… Вы когда-нибудь зеленоватый песок видели? Нет. А я вот каждый день вижу…
Господи, а на Земле сейчас!… Море - синее, солнце - желтое, трава - зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а именно зеленая! Ярко-зеленая!… А здесь… Сколько лет живу на этой планете - все никак к ней привыкнуть не могу…
А жители местные! Вы бы на них только посмотрели! Вместо лица - какой-то хобот с двумя глазами на стебельках… Хорошо хоть с двумя!… Нет, они существа очень даже неплохие, только вот молчат все время - телепаты…
Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь в него - честное слово, тоска берет… Глаза эти на стебельках, хобот вместо лица… Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!…
Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН
ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали - стыдно признаться - три окунька да пяток красноперок. Был еще зобанчик, но его утащила ворона.
Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, подай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой станции. В темноте.