Сборник рассказов

– Ну что ж, подведем итоги. Женя, - обратился он к трупу.
– Что ж ты так сплоховал-то, а, Жень? Рассказать? Что краснеешь как рак, а еще труп? Валерьянки, что ли, поднести? А то, я гляжу, в обморок скоро упадешь. Милый...

Труп захрипел, из рта выползла черная, как смерть, слюна, один глаз закрылся, другой обезумел, и из прогнившего рта раздался испуганный хруст:

– Не говори, не говори...

– Как это не говори? Многого хочешь!
– Но Павлуша все-таки задумался.

Глаза у Паши были совершенно нечеловечьи, при общей нормальности всей фигуры и телодвижений, Ненашесть глаз выражалась в отсутствии всякого выражения в них, кроме одного бесконечного и непонятного холода, отрицающего все живое.

– Не говорить, - засомневался тем не менее Павел.
– Тебе жалко себя? Ну-ну... А тебе понятно твое настоящее, понятно, кто тобой управляет? Каков твой хозяин? Не дай Бог даже мне с ним встретиться. И почему он с тобой, с таким трупцом, связался? Зачем ты ему нужен? Вот это для меня тайна, Евгений, правду говорю, тайна... Не хрипи, не хрипи... Не скажу я о тебе ничего, и так уж помер, хватит с тебя. Хочешь незнания - бери его. Мне не жалко. Мне, Женя, на все эти ваши страдания наплевать. Не этого я хочу от вас.

И Павел внезапно замолчал.

Вдруг в тишине раздался голос одной головы (вторая молчала):

– А чего же ты хочешь от нас?

Дух помедлил.

– Ну хорошо, я скажу, чего я хочу от вас, - проговорил наконец Павел и произнес дальше очень четко и ясно в напряженной тишине: - Я хочу, чтобы вы признали всем сердцем, что Бог жесток и несправедлив.

Медведь рявкнул, другие остолбенели, даже труп. Опять наступило молчание.

– Но ведь жизнь-то от Него, - робко прошипел труп.

– Ну и что?
– ответил Павел.
– И смерть тоже от него.

– Что вы нас в угол загоняете!
– вдруг закричали сразу две головы. Что вы здесь, в конце концов, богохульством занимаетесь? Мало того, что вы и так нас опозорили, меня - Арнольда и Эдуарда, да еще на труп нагнали страху... Да что же это такое, на Земле мы или в аду?!

– Да на кого же нам теперь надеяться?!
– вдруг завыл непонятным голосом медведь, к которому внезапно вернулся прежний, уже как будто умерший разум. Только Павлуша мог понимать его речь.
– Я лет восемьсот, наверное, продолжал вопить он, - по здешним меркам провел в аду, под Вселенной, в кромешной тьме и ненависти, все сны мои были в крови, я не знаю, где я и что со мной, и боли много было нетленной, вот что я выстрадал. И все-таки я Его люблю, ибо от Него жизнь. Люблю, и все... И теперь люблю.

Павел побледнел и ничего не возражал.

Медведь по-прежнему ревел:

– Да, я могу и ревом славить Его. Я ничего не понимаю о творении, но я есть, даже в аду, и не сбивайте меня с толку, черт вас всех возьми, я был беспощадный преступник, да и пострадал за это, все идет по правилу, логично, а не по произволу, как хотите вы доказать, гадатель...

– Но вы страдали больше, чем сделали зла, - зная, что медведь поймет его слова, сухо ответил Павел.
– Больше!.. Справедливости нет. И кроме того, вы получили высший дар - жизнь, бытие, но если в конце концов, при завершении жизней и циклов вы потеряете этот дар, уйдете в Ничто, растворитесь... как это назвать?! Одарить бесценным - и отнять его, это ли не высший садизм?

– Вы богоотступник и дьявол, - прохрипел труп.
– Я мертв и подчиняюсь призракам бреда, но впереди у меня миллионы воплощений в разных мирах, и, возможно, я достигну того, что перестану быть все время превращающимся в труп и обрету вечное бытие и сверхжизнь в единстве с Богом, которое уже не потеряю.

– Мало кто достигает этого, - ухмыльнулся дух, оставаясь, однако, в своем холоде.- От трупа до бессмертия - далек и тяжел путь.

Медведь вдруг успокоился и опять ушел в свою звериность; прежний разум, вышедший из ада, пропал, и он стал монотонно ходить вокруг стола.

Труп потрепал его за ухо.

Обстановка немного разрядилась, неизвестно почему.

Двухголовый умилился, особенно одной головой, которая у него все время кивала в знак согласия.

Труп замер.

Павлуша встал, и вид у него - у древнего духа - вдруг стал почти полууголовный.

– Ох, ребяты, ребяты, - проговорил он сквозь зубы.
– Шалуны вы все у меня. Чем же мне позабавить вас, развлечь?
– Он вышел в кухню, откуда донесся его голос: - Ну вот икорочкой, что ли. Рыбкой вкусненькой. Коньячком - но строго в меру, без баловства. Эх, гуляем...

Труп даже приподнялся от удовольствия. Павлуша вошел с подносом.

– Ох, поухаживаю я за вами, ребяты, - завздыхал он.
– Бедолаги вы у меня... Ну, ладно... О Боге - молчу, молчу,- быстро проговорил он, заметив пытливый взгляд трупа.
– Сами потом в тишине подумайте. А сейчас - веселье.

Весьма приличная, даже с точки зрения живых, закусь мигом оказалась на столе.

– Бог с ним, с чаем,- приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого выражения.
– Садимся и забудемся.

Коньячку сначала лихо отхлебнул труп. Дозы, впрочем, были маленькие, точно для нежильцов. Потом выпили другие, кроме медведя, который вел себя теперь как ученый зверь.

– Павлуша, - оживившись, обратилась к духу одна голова двухголового, а именно Эдик, - расскажите теперь уж вы нам, пожалуйста, кто вы, такой всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом?

Павлуша захохотал.

– Для меня время значит совсем другое, чем для вас, - наконец прохрипел он.
– Не задавайте серьезных и дурацких вопросов - ни к чему... А впрочем, кое-что расскажу как-нибудь.

– Нет, теперь, теперь, - заголосили сразу две головы.
– Мы обе такие любопытные.

Труп поежился.

– Хватит о сурьезном, братцы, - просюсюкал он, глядя на двухголового. Чево вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать.

Павлуша хохотнул.

– Хорошо, скажу. Кровь, кровь и страдания других существ были мои кормильцы когда-то,- умилился он.
– Но это было так давно, так давно. Теперь я не занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как вспомнишь некоторые мои жизни, свое детство по существу, но какой размах при этом, какой размах! Я натравливал этих существ друг на друга через контроль над их сознанием, а сам был невидим для них и пил их энергию, которая освобождалась в момент их гибели.

Павлуша вдруг заговорил почти философским языком, и этот переход с полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже медведя, у которого опять вспыхнул угасающий ум ада и желание выхода из него. Он владел праязыком и потому понимал Павлушу.

Но Павел видел его мысли. Вдруг какой-то искрой в уме медведя прошло воспоминание о смягчении мук в аду, об этом, как он считал, неизменном подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел.

И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью.