Сборник рассказов

– Верочка, - взвизгиваю я, - не верь!

Она испуганно смотрит на меня.

– Чему не верь?

– Не верь, что я не люблю тебя, - шепчу я.

Она улыбается грустной такой и больной и счастливой улыбкой. Какая жалость, что я не успел сегодня выпить четвертинку водки. Но выпью завтра, холодным, пустым, как ожидание, утром.

Наконец я укладываю Веру спать... Даю ей лекарство. Она засыпает... Не улизнуть ли сейчас, когда она крепко спит, за четвертинкой... Но нет - не хочу! Сегодня мне хочется нежности... Да, да нежности... Или вы думаете, что одной Вере этого хочется?!

Скоро, скоро наступит мой час!.. А пока я укрылся за одеялом... Жду... Тихо тикают часы и мое жаждущее сердце... Я знаю, что случится в середине ночи...

Наконец начинается. Я осторожно всматриваюсь и поглаживаю подушечку... Верочка, как деревянный, больной шизофренией призрак, медленно приподнимается с постели... Это немного страшно. Ночью в нашей комнате чуть светло от непонятных лучей с улицы...

"В состоянии", - шепчу я... Один раз я ошибся: оказалось, она просто встала попить воды; это был тяжелый срыв... Но теперь все в порядке... Я знаю это по вытянутым, спокойным рукам. Бедная девочка, она страдает лунатизмом и, кажется, не подозревает об этом... Я умиленно так, пролив одинокую, чуть лицемерную слезинку, вскакиваю с кровати... Вера медленно, как слепая, бродит по нашей пустой, с приютившимися по углам стульями комнате... Я включаю, но тихо, таинственную музыку - Моцарта... Забиваюсь в угол и смотрю на нее. Ее лицо - измененное. синее, о, это уже не Вера, а кто-то другой, больной и вставший из могилы, ходит по нашей комнате... Моя ночная возлюбленная... Я включаю танцевальную музыку... Что-то средневековое... И, надев свой лучший костюм, не прикасаясь к Вере, чтобы не разбудить, начинаю танцевать около нее... Иногда ее раскрытые, напоенные каким-то вторым, странным существом глаза смотрят на меня... Но она видит, наверное, скомканные просторы других миров... Мое сердце тает от нежности... Я становлюсь удивительно ловок и гибок в танце, как изгибающийся под ветром цветок...

Почему она не говорит со мной?! Хотя бы шепот, хотя бы смутный язык подсознания...

Я страдаю от того, что не могу поцеловать ее... Ее, а не Веру... потому что Веры - нет... Всего одно прикосновение - и опять, точно из гроба своей оболочки, восстанет живая Вера... О как не хочу я этого!.. Но неприкасаемость только распаляет воображение... Почему она так тихо, бесшумно ступает?! Потому что сейчас - во втором своем существе - она знает, кат ужасен мир и как тихо, тихо надо ступать по нему... Чтобы никто не услышал... Даже Бог... Тссс!

О, что, что сделать для нее великое?!! ...Хочу, хочу дать ей все... Но что - наряды, автомобили, бессмертие?! Я не могу подарить ей даже конфетку... Даже конфетку... Лучше я съем за нее сам... И почувствую токи в своем животе...

Вот она медленно уходит в свою постель... Я вижу ее нездешнюю, синюю улыбку: "до свидания" - хочет она сказать... Тес! Все кончено. Я выключаю музыку. В стуке сердца ложусь к себе...

Вдруг Вера зовет меня... Проснулась... Просит пить...

Лежит вся мокренькая, в поту, и ничего не знает и не помнит. Я нарочно никому не говорю об этом... И не вожу лечиться к врачам... Пусть... Так лучше... Мне... и Нежности...

– Ты ведь любишь меня, правда?
– чуть слышно спрашивает Вера, отпив глоток бледными, как вода, губами.

– Да, люблю, - повторяю я и ухожу в темноту, в свою постель...

А ведь суровая штука эта Нежность, господа!

Неприятная история

Доктор педагогических наук Анна Карловна Мускина, одинокая женщина лет пятидесяти, отличалась тем, что необычайно любила поесть. Говорили даже, что за утренним чаем она съедает целый батон хлеба. Работала она психологом и консультировала целую сеть детских психиатрических больниц. Зарабатывала она массу денег, рублей пятьсот - шестьсот в месяц, которые почти все бросала на еду.

Вторым замечательным качеством, которым она обладала, был ум. Это признавали все знакомые с ней, даже самые глупые и тупые.

Одним неприметным утром Анна Карловна, как всегда, выехала на работу. По причине своей парадоксальной толщины и отсутствию практической стороны ума (Анна Карловна любила только теорию) она никогда не ездила в автобусах и прочем общественном транспорте. Поэтому ровно в 8 часов 30 минут утра к ее дому подъезжал персональный автомобиль с вечно пьяненьким, лохматым шофером.

На сей раз-первая остановка была в невропатологическом санатории. Только Анна Карловна вылезла из машины, как к лей подскочила кандидат наук Свищева. Видно, кандидатка готовилась к чему-то и лицо ее горело.

– Простите, Анна Карловна, - выпалила она, - вы профессор, а ходите в таком рваном пальто... Неудобно...

В ответ Анне Карловне захотелось поцеловать Свищеву.

– Милая вы моя, я страсть как не люблю одеваться, - ответила она. Если хотите, купите мне сами пальто, я дам вам денег...

И, сунув пачку десятирублевых бумажек в руки Свищевой, Анна Карловна покойненько покатилась вперед.

В приемной она первым делом передала для себя на дневные завтраки в столовую целый куль еды и четыре пачки чаю, три из которых нянечки с великой радостью присвоили себе.

Затем Анна Карловна прошла в свой кабинет, и началась ее умственная деятельность. Она прочла ряд историй болезней и вызвала к себе врача.

– Алчность к еде есть?
– строго спросила она его, указывая на помятую историю болезни.

– Нет, здесь нет, - выдавил из себя врач.

– Удивительно, - изумилась Анна Карловна и вызвала другого врача.

– Алчность к еде есть?
– также в упор спросила она его, показывая другую карточку.

– Есть, - ответил тот.

– Замечательно, - провозгласила Анна Карловна. "Этот больной обязательно выздравит, - шепнула она самой себе.
– В нем есть положительное ядро". И Анна Карловна подписала под графой "прогноз" слово: благоприятный.

В одиннадцать часов началась научная конференция. Анна Карловна почти ничего не слышала, что говорили выступающие, потому что была занята своим животом. Он казался ей живым существом, жирным и теплым, необычайно родным, как прилепившийся к телу пухлый ребенок. Она шевелила его, слегка покачивала, и от удовольствия изо рта ее текли слюни.

Ее отвлекло только, когда кто-то из врачей громко икнул. Это показалось ей чудным, необычным и оскорбительным. Чтобы отойти, она стала прислушиваться к научным речам.

– Все же он удивительно глуп, - решила Анна Карловна относительно выступавшего старичка.
– Просто на редкость глуп... И почему он шлепает всем диагноз: "идиотизм"... Это же надо: двух психопатов и одного неврастеника вывести в олигофрены...

Чем больше она слушала старичка, склонного подозревать всех в идиотизме, тем более самодовольной становилась.

"По существу, если бы я не тратила столько ума на еду, я вышла бы в мировые ученые", - подумала она.

А вскоре Анна Карловна уже сидела в небольшой комнатке - закутке, зажатом между уборной и изолятором для особо нервных. Туда нянечки из столовой уже принесли ее дневной завтрак: четыре стакана горячего чая, полкило колбасы, батон и курицу. Анна Карловна тут же тихонько заперлась на ключ.

Надо сказать, что, будучи очень простой почти во всех отношениях (на ученый совет она не раз являлась в галошах), в смысле еды Анна Карловна была очень горда и самолюбива. Иными словами, она никому не желала признаваться, что любит много и серьезно поесть; и чем интимнее она любила есть, тем более она стремилась это скрыть. По отсутствию практической стороны ума она полагала, что почти никто не знает об этом ее влечении, особенно среди интеллигенции, а нянечек она за людей не считала.