Сборник

И он заплакал, слыша голос книг.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Безлюдно нынче в доме розоватом

у поля, где кипела суетня

и гомонили конские базары.

Скрежещут ставни, рушась на куски,

и персик в комнате пустил ростки

из косточки, оброненной когда-то.

Тут жили три сестры-американки,

семья Фафина, полудурка-бразильянца,

который, помню, в Генуе карету нанял

и заявился к ним спустя три дня,

без медного гроша в кармане.

Однажды старшую нашли под утро

утопшей в нашей речке, нагишом,

и только косы ей лицо закрыли,

вторая подалась в бордель Феррары,

а третью, волновавшую меня,

на празднике под звуки граммофона

повел мой брат, держа ее за плечи,

а я глазел, пока они кружили,

на желто-белые квадраты пола.

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Два дня назад пришел ноябрь, и в воскресенье

упал такой туман — хоть режь его ножом.

Деревья выбелило инеем, поля, дороги

лежали будто в простынях. Но вышло солнце

и высушило мир, лишь в затененьях

еще покуда сыро.

Пинела занялся подвязкой лоз

жгутами из сухой травы, которую держал за ухом,

а я о городе рассказывал ему,

о жизни, что промчалась, будто миг,

о том, что я измучен страхом смерти.

Тогда он перестал шуршать пучками,

и стало слышно воробья вдали.

— Страшиться? — он сказал. — Смерть нам не докучает.

Она приходит в жизни только раз.

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Дождит — и, кажется, тебе промыло кости.

Град — и почудится, что будто в самом деле

кузнечики попрыгали на плечи.

Ну а туман все мысли гонит прочь,

и лишь незатухающие свечи

еще горят в мозгу.

Прошло три дня, как на поля и тропы

легли снега.

Мы с братом поутру

увидели огромные следы

неведомого зверя. Не медведь ли?

Они вели с окраины деревни,

а посредине площади исчезли,

как будто зверь вспорхнул оттуда ввысь.

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

Я полюбил тростник еще мальчишкой

и приносил его тайком с реки,

пока он был зеленый.

Все лето я сушил его на солнце

и собирал почти что невесомым,

как комариный воздух.

А зимою,

когда от стужи скрежетали кости

и кошки кашляли под абрикосом,

я пробирался на чердак, украдкой,

и руки грел в просушенных тростинах,

еще дышавших солнечным теплом.

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пчелою, постучавшейся в окно,

пришла пора хорошего сезона.

Сегодня Бина сбросила ботинки

и босиком шагает за козой.

А солнце луч продернуло сквозь ушко

иголки, что в руках у Филумены.

Пинела-виноградарь буркнул «баста»

и в землю закопал свою мотыгу.

Пришел домой с работы даже брат,

хотя не может усидеть на месте

ему все чудится стучанье телеграфа.

И на дворе у нас трава пробилась

сквозь плотно утрамбованную корку

чтоб мне напомнить, как я постарел.

Я взял и раздавил ее подошвой,

как будто в доме расплодились черви.

ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

Уже кончался март, когда

сошла на горы и долину туча.

Она была черна и неподвижна,

стояла — ни вперед и ни назад.

Она то горбилась, то расползалась

по высоте, то принимала форму бочки,

копны и нескончаемой змеи,

вскрывалась веером, который был так тонок,

как будто мошкара пестрела в небе.

Мы с братом думали — а с нами и другие,

что, может быть, скворцы вернулись из России.

А туча стала темным, грузным шаром

под цвет свинца, накрыв овальной тенью

поля. Она то прикасалась к почве,

то поднималась, оставляя пятна,

похожие на пепел от костра.

И вот немного погодя долина,

зеленая от листьев, трав, хлебов,

вся побелела, как лицо в испуге.