Сборников рассказов советских писателей

Мать Тимуша то ли улыбается, то ли плачет.

— Думаешь, я не люблю Тимуша?

Брат прерывает ее:

— Одна, сказывают, от сильной любви к своему ребенку толкла его в ступе. Не слышала про такое? — Он качает головой. — Ты крутая в гневе, женщине это не идет. Тимуша, конечно, любишь. Иначе как может быть, твое же дитя. Однако и покоя ему не даешь. Так ты его или совсем сломишь, или он все равно вырастет по-своему. Ты сердишься на него за то, что он не похож на тебя. Я так понимаю. Но нет людей, точь-в-точь похожих друг на друга. У каждого в жизни своя дорога…

Он смолкает, проводит ладонью по лицу.

— Все на мне одной, — тихо говорит сестра. Теперь, как ее ни ругай, она во всем будет согласна с братом. Она чувствует себя виноватой. И все же помимо своей воли как будто начинает оправдываться. — Все на мне… Работа, одежда, еда… Просыпаюсь ночью, подхожу к нему и слушаю. Стонет во сне, может, болен, думаю. Не холодно ли ему? И все ли уроки успел сделать? Разве не странно, при отце он был первый в классе, а сейчас последний. Почему? Обидно мне.

— Завтра съезжу к Элексею, — пытается успокоить ее брат, — хватит вам дурачиться.

Сестра вдруг изменяется в лице, встает с места.

— Вазюк, не вспоминай о нем. Слышишь? Никогда! Он отрезанный ломоть. Вдвоем с Тимушем будем жить.

Брат изумленно смотрит на сестру, потом отводит глаза. До самого последнего момента он, видимо, надеялся, что удастся их помирить.

Из-за двери послышался какой-то шум. Это, наверно, Тимуш спрыгнул с кровати.

Перевод с чувашского А. Орлова

Бердыназар Худайназаров До сумерек и после

1

— Что с тобой? — встревоженно спросила жена, стоило ему переступить порог. И, услышав в ответ, что он — Аманша, Аманша Аллаяров! — снят с работы, не придала значения его словам.

Снят?.. Ну вот еще! За тридцать с лишним лет — кому удавалось хотя бы шевельнуть ее мужа в председательском кресле?.. Он сидел в нем как влитой, как джигит в седле любого своенравного скакуна. А если всю правду говорить, то и она не раз поддерживала ему стремя.

А что, если это действительно случилось? Выглядит он помятым: голубые глаза потускнели, нет в них обычной кошачьей остроты. И рыжие усы печально поникли. Печальный Аманша? Можно представить его себе веселым, злым, наконец — мертвым, не приведи аллах, но только не печальным!

Не снимая сапог, Аманша прошел в комнату и повалился на диван. Уголки губ дергались, а это всегда служило у него признаком крайнего раздражения. Мало кто осмеливался в таком случае взглянуть ему в лицо.

Как ни странно, именно это наблюдение успокоило Нурджемал. В безоблачном небе молнии не сверкают и грома не бывает. Только в полдень ушел товарищ Силапов. Как всегда, обедал у них в доме, рассказывал новости, похваливал чал [19] , который Нурджемал своими руками подавала ему. Подшучивал над Гульсун — дочка как раз приехала навестить родителей. Потом Аманша и он — вместе, а не порознь — ушли на собрание.

19

Чал — прохладительный напиток, приготовленный из верблюжьего молока.

Все понятно! Какой-нибудь безответственный пустомеля, — а их много развелось, — задел его за живое, и теперь Аманша на ней хочет сорвать злость… Большая и статная, она легко подошла к дивану, сдвинула к стене ноги мужа и села рядом. Она наклонилась над ним и двумя пальцами разгладила усы. От прикосновения к колючей щеточке стало щекотно, Нурджемал тихо и нежно рассмеялась.

Аманша не пошевелился. Нурджемал не поверила себе, когда у мужа вдруг приоткрылись веки и из голубых глаз, устроившихся под кустистыми седоватыми бровями, скатились слезы. Нурджемал потерла большим пальцем указательный и средний. Влажные! Значит, его слова «снят с работы» — правда. Нурджемал приходилось видеть плачущих мужчин. Когда на твоем пути встречается много разных людей, и смех услышишь, и слезы увидишь. Но — Аманша, ее муж!.. Она не понимала: мир меняется?.. Или приближается конец света? Каким должно быть сердце человека, рискнувшего сказать: «Я предлагаю отстранить председателя от работы». У них в селе даже не надо называть имя. Раз председатель, значит — Аманша Аллаяров. Уж не с самого ли неба последовал перман [20] ? И как мог допустить это Силапов, который приехал проводить собрание?

20

Перман — указ.

Нурджемал отказывалась что-нибудь понять. Она с надеждой поглядывала на мужа — не объяснит ли он. Но Аманша лежал, по-прежнему не шевелясь, глаза у него были закрыты. А загоревшее лицо стало серым, как кошма плохой выделки.

Нурджемал подняла тугие молочно-белые руки. О нет! Она не к помощи взывает! Она грозит — врагам мужа, ее врагам. Она обрушит такое же горе на их головы!

2

Аманша не мог бы сказать, сколько времени он пролежал. Ружейный выстрел привел его в себя. Он вздрогнул и сел на диване. Да, теперь только и осталось — стрелять в него… Стрелять. Но когда — один за другим — раздалось еще несколько выстрелов, он успокоился: оказывается, по телевизору в соседней комнате показывают какой-то фильм.

Жены не было, а он даже не заметил, как она ушла.

— Нурджемал! — позвал он.

— Мамы нет, папа, — раздался в ответ голос Гульсун.

— А куда ушла твоя мать?

— Я не знаю, она ничего не сказала. Я кино смотрю.

Аманша спустил ноги на пол и, кряхтя, принялся стаскивать сапоги.

— «Кино смотрю», — раздраженно проговорил он. — Ты, конечно, кино смотришь… Смотри, смотри…

Из соседней комнаты в ответ не раздалось ни звука.

— Должно быть, хорошую картину показывают, — продолжал он. — До того хорошая картина, что про родного отца можно забыть!

— Ты мне что-то говоришь, папа?

— Тебе! Тебе я говорю! — крикнул он. — Выключи ради самого аллаха эту проклятую штуку!

Телевизор поперхнулся на полуслове и умолк. В дверях появилась Гульсун.

— Что с тобой? Что случилось, папа?

— Что со мной, что со мной! Разве мать ничего не говорила?

— Нет. Но что же все-таки случилось?

— Все, что со мной могло случиться, уже произошло! Сегодня меня — меня! — сняли с председателей!

Гульсун ахнула, но тут же постаралась утешить отца:

— Папа, ну что ты так переживаешь? Сколько ты сил отдал… Теперь пусть поработает кто помоложе. Если в каком-нибудь кабинете стоит кресло, то так уж устроено: один встает, другой садится…

Не те слова выбрала она для утешения. Аманша заговорил, словно его прорвало:

— А за тридцать лет, за тридцать с лишним лет нашелся этот другой? «Так уж устроено»! В тридцатых годах что-то не нашлось желающих садиться в то кресло! И во время войны — тоже. А после победы? Легко ли было восстанавливать хозяйство? Один Аманша согласился взвалить на себя этот худой мешок! На своем горбу я притащил бы тогда в контору человека, согласного занять мое кресло. Но — не нашлось! Теперь люди набили животы и стали важными. Не сегодня придумали пословицу, что сытый ишак норовит лягнуть хозяина!

Гульсун горько улыбнулась, хотела сдержаться, но не смогла.

— А давно ли люди стали ишаками? — спросила она.

— Давно, давно!.. И я первый среди них. Если бы я не был ишаком, я давно бы выставил таких склочников, как Шихим! И не только из колхоза — из района! Да, делай добро…

При этих словах Гульсун напряглась и стала вдруг похожа на отца. Голос ее прозвучал резко:

— Папа! А ты делал Шихиму добро?

Аманша яростно взглянул на дочь, словно хотел спалить ее взглядом, но ничего не ответил, и она, постояв еще немного в дверях, повернулась и ушла.