Сборников рассказов советских писателей

— Вот так, родимые! — прошептал Гудули и робко сделал первый шаг к дому. Ничего не произошло. Он взглянул на солнце, светило заметно клонилось к западу. Ничего не произошло, не повторилось недавнее, наверное, оно накатило случайно, а может, и вообще ничего не было.

Гудули поднялся на ступеньку, на вторую, третью, четвертую, пятую… И вдруг снова замерло все окрест…

«Время остановил этот проклятый!» — вспомнились Гудули слова матери Учи, и холодная испарина покрыла тело.

Снова липкая влага разлилась по ногам, и он сполз на каменную лестницу.

— Здравствуйте, батоно [13] Гудули!

Старик очнулся.

— Что случилось, Ксения? — в эту минуту, когда ему так хотелось быть одному, совсем некстати заявилась мать Учи.

— Уча сказал, что вам плохо.

— Пустяки, Ксения, сердце пошаливало, да теперь прошло.

— Может быть, помощь нужна, батоно Гудули, я сбегаю за врачом?

— Обойдется, Ксения. — «Сейчас завертится — доктор, фельдшер, больница», — мелькнуло в голове.

13

Батоно — вежливое обращение.

— Может, валерьянки накапать?

— Не надо, Ксения. — «Кончилась жизнь, если ее надо валерьянкой поддерживать».

— Валидолу?

— И валидол ни к чему.

— Чем же помочь вам?

«Эта первая забеспокоилась, теперь все кругом засуетятся, и враг, и близкий», — подумал Гудули и сказал:

— Иди, Ксения, занимайся своими делами, ничего страшного со мной нет.

— Он что-то наплел, будто я говорила о смерти, вы только скажите, я ему язык вырву, чтоб он не вырос!

«Что ж я раньше не замечал, как болтлива эта женщина?»

— Узнать бы, от кого он только слышал подобные слова, я бы землей забила тот рот!

«Себя пожалей, несчастная, знаю я, чьи это слова, Уча врать не станет!»

— Хватит причитать, — нахмурился Гудули, — ступай лучше за домом присмотри!

— Вам, оказывается, сто лет сегодня исполнилось, батоно Гудули, желаю вам еще сто лет жить и здравствовать так же, как сейчас!

— Спасибо, Ксения! — сердце Гудули сжалось.

— Ваши не съедутся, батоно Гудули? Сто лет не шутка, мыслимо ли пропустить такую дату?!

— Приедут, Ксения, приедут. — «Месяца два-три, а там… Больной человек всем в тягость».

— Вы можете гордиться сыновьями, батоно Гудули, один в Батуми, другой в Поти, третий в Кутаиси, четвертый в Тбилиси, все красавцы, образованные… Сколько их всех-то?

— В этом году с внуками стало двадцать три, да что толку, рядом со мной никого нет.

— Все-таки счастливый вы, батоно Гудули!

— Да, счастливый. — «Господи, да кончит ли она когда-нибудь!»

— Ну я побегу, сейчас пришлю к вам Учу.

— Не беспокойся, Ксения, вот отдохну немного и сам загляну к вам.

— Если понадобится, не стесняйтесь, как к дочери обращайтесь.

— Я тебя не стесняюсь, Ксения.

— Счастливо оставаться!

Ксения ушла. Гудули взглядом проводил ее. Она уходила бодрая, сбитая, ядреная, словно переполненное плодами дерево. А Гудули притулился к перилам каменной лестницы, высохший от старости, и лучи склонявшегося к западу солнца обдавали его последним живительным теплом.

Вот незадача! Стоит старику увидеть чью-то молодость, как он вспоминает сразу о собственной старости и болячках. В обществе сверстников, немощных и глядящих в могилу, он исполнен надежды и покоя, а стоит столкнуться с молодыми, душа сжимается от одиночества и боли. А кажется, что должно быть наоборот. Но сегодня, когда Гудули прижимал к сердцу Учу, он сто раз пожелал тайком: «Господи, сделай меня таким и возьми за это полной мерой!» И сейчас, провожая глазами Ксению, снова невольно прошептал:

— Господи, дай мне годы этой женщины и можешь отнять все!

Прошептал и тут же почувствовал, как загорелись от стыда щеки, совестно стало Гудули, что никогда не зачел он господу этих ста прожитых лет, совестно стало, но не отказался он от своего желания.

До захода солнца трижды обдавало пугающей влагой ноги Гудули. И вот поднялся он, повернулся к солнцу и смотрел на него до той поры, пока не скатилось оно к горизонту, не стало похожим на только что вылепленный из сырой глины жбан. Тогда низко поклонился ему Гудули и преклонил колени.

— Прощай, солнышко, вечное тебе спасибо!

— За что? — удивилось солнце.

— За все, милостивое, хотя бы за то, что все сто лет после каждой ночи наступал для меня рассвет!

— Шло бы тебе впрок! — радушно ответило солнце и зашло.

Гудули отворил ворота и загнал корову в хлев. Корова вошла в стойло. Гудули подумал, бросил на пол веревку, погладил корову по хребту, пучком кукурузных листьев обтер слизь с ноздрей, почесал ей лоб. Корова взглянула на него и приготовилась отдать молоко:

— Сегодня не буду тебя доить, ложись отдыхай. И без того благодарен тебе, кормилица!

— За что? — удивилась корова.

— Хотя бы за то, что каждое утро одним стаканом молока, да наделяла меня!

— Шло бы тебе впрок! — ответила корова и легла.

Гудули обогнул дом и прежде, чем затворить курятник, потянул за гребень петуха Лонгиноза, нахохлившегося на насесте. Лонгиноз заморгал огромными, величиной с пятаки, глазами и заиграл гребнем.

— Завтра кукарекай, когда хочешь. Счастливо тебе оставаться! Большое спасибо!

— За что? — удивился петух Лонгиноз.

— Хотя бы за то, что каждое утро исправно будил меня!

— На здоровье! — молвил Лонгиноз и задремал.

Гудули поставил коптилку на камень. Тщательно срезал глиняную пробку с чури [14] , аккуратно сгреб в сторону комья земли и отставил тяпку. Встал на коленки и осторожно приподнял деревянную крышку. Мощно втянул воздух тридцатипудового чури, и крепкий дух шипящего цоликаури [15] обдал лицо. Гудули вдохнул дурманящий воздух и заглянул в темный зев. Соблазняюще подмигнул снизу чури. Гудули взял черпак и трясущейся рукой зачерпнул вино.

14

Чури — огромный, зарытый в землю кувшин для хранения вина.

15

Цоликаури — сорт вина.

— Будьте благословенны твое вино, твое лоно, твоя крышка и твоя животворящая лоза! Спасибо тебе, большое спасибо! — крикнул в чури Гудули и поднес к губам черпак.

— За что? — из-под земли отозвался удивленный чури.

— За то, что сто лет с честью бывал при всех застольях и лечил все горести!

— На здоровье! — пожелал чури и глубоко вздохнул.

За низким столом сидит Гудули, дрожит в руке кружка с вином, свет коптилки, висящей на столбе веранды, зыбким ореолом кружится над головой. Из потухших глаз катятся слезы и, слившись под подбородком, капают на серую, испеченную в золе лепешку, на небольшой — с одного надоя — комок сыра. Плачет Гудули Бережиани.