Сцены из провинциальной жизни

Когда его дядья и тетки, освеженные послеобеденным сном, собираются на веранде пить чай и рассказывать истории, иногда заходит разговор о прежней жизни на ферме. Они вспоминают своего отца, «джентльмена-фермера», у которого был экипаж, запряженный парой, и который выращивал пшеницу на землях ниже запруды, сам молотил ее и молол. «Да, хорошие были времена», — говорят они со вздохом.

Им нравится испытывать ностальгию, но никто из них не хочет вернуться в прошлое. А он хочет. Ему хочется, чтобы все было так, как в прошлом.

В углу веранды, в тени, висит брезентовая бутылка с водой. Чем жарче день, тем холоднее вода — это чудо, такое же чудо, как то, что мясо, которое висит в темноте в кладовой, не портится, а тыквы, лежащие на крыше под палящим солнцем, остаются свежими. Кажется, на ферме ничего не гниет.

Вода в брезентовой бутылке волшебно холодна, но он отпивает по чуть-чуть. Он гордится тем, как мало пьет. Он надеется, что это пригодится, если он когда-нибудь заблудится в вельде. Ему хочется быть созданием, обитающим в пустыне, в этой пустыне — как ящерица.

За фермерским домом находится запруда площадью двенадцать квадратных футов, обнесенная каменными стенами, которая наполняется с помощью ветряного насоса. Она обеспечивает водой дом и сад. Как-то раз жарким днем они с братом пускают в запруду цинковую ванну, с трудом в нее забираются и плавают на поверхности воды.

Он боится воды, и для него это приключение — способ преодолеть страх. Ванна качается в середине запруды. Сверкающие лучи света отражаются от воды, испещренной пятнами, тишина, только стрекочут цикады. Между ним и смертью — всего лишь тонкий лист металла. И тем не менее он чувствует себя в безопасности, настолько в безопасности, что чуть ли не дремлет. Это же ферма: здесь не может случиться ничего плохого.

До этого он только один раз плавал на лодке. Какой-то мужчина (кто? — пытается он вспомнить, но не может) греб, и они плыли по лагуне в Плеттенберг-Бей. Предполагалось, что это увеселительная прогулка, но он всю дорогу сидел застывший, и взгляд его был прикован к дальнему берегу. Лишь раз он заглянул за борт. Водоросли томно колыхались где-то глубоко под ними. Все оказалось так, как он и опасался, даже хуже, у него закружилась голова. Только эти хрупкие доски, стонавшие при каждом ударе весла, словно вот-вот треснут, не давали ему погрузиться в воду и умереть. Он крепче вцепился в борт и закрыл глаза, стараясь справиться с охватившей его паникой.

В Вулфонтейне две цветных семьи, и у каждой собственный дом. Есть еще один дом, возле стены запруды — теперь он без крыши, — в котором когда-то жил Аута Йаап. Аута Йаап жил на ферме еще до его деда, сам он помнит Ауту Йаапа уже глубоким стариком с молочно-белыми незрячими глазами, беззубыми деснами и узловатыми руками, который сидел на скамье на солнышке, его подвели к этому старику — возможно, чтобы тот его благословил, впрочем, он в этом не уверен. Хотя Ауты Йаапа уже нет в живых, его имя по-прежнему упоминают с почтением. Однако, когда он спрашивает, что особенного было в Ауте Йаапе, ответы самые обычные. Аута Йаап принадлежал к тем временам, говорят ему, когда пастухи, отправлявшиеся с овцами на пастбища, должны были несколько недель жить там и охранять их. Аута Йаап принадлежал к исчезнувшему поколению. Вот и все.

Но он понимает, что стоит за этими словами. Аута Йаап был частью фермы, хотя законным ее владельцем был дед, купивший ферму, Аута Йаап уже был там и знал о ней, об овцах, о вельде, о погоде больше, чем когда-либо смог бы узнать вновь прибывший. Вот почему Ауту Йаапа следовало почитать, вот почему не может быть и речи о том, чтобы избавиться от сына Ауты Йаапа, Роса (он средних лет), — хотя он не особенно хороший работник, на него нельзя положиться, и он все время делает что-то не так.

Понятно, что Рос будет жить и умрет на ферме, а его место перейдет к одному из его сыновей. Фрик, другой нанятый работник, моложе, энергичнее и надежнее Роса и быстрее соображает. Но он не с фермы и потому не обязательно здесь останется.

Приезжая на ферму из Вустера, где цветным приходится выпрашивать то, что они получают («Asseblief my nooi! Asseblief my basie!»), он с облегчением видит, насколько правильны и официальны отношения между его дядей и volk. Каждое утро дядя совещается с двумя своими работниками о работе на день. Он не отдает им приказы. Вместо этого он предлагает задания, которые нужно выполнить, — одно за другим, словно раскладывая карты на столе, его люди тоже выкладывают свои карты. В промежутках возникают паузы, длительное, задумчивое молчание, когда ничего не происходит. Затем неожиданно загадочным образом все определяется: кому куда идти, кто что будет делать. «Nouja, dan sal jns maar loop, baas Sonnie!» («Ну, мы пошли!») И Рос с Фриком надевают шляпы и быстро уходят.

То же самое происходит на кухне. Там работают две женщины: жена Роса, Трин, и Линтье, его дочь от первого брака. Они прибывают к завтраку и уходят после трапезы в середине дня, основной трапезы, которую здесь называют обедом. Линтье так стесняется незнакомых, что прячет лицо и хихикает, когда с ней заговаривают. Но если он стоит у двери кухни, то слышит тихое журчание беседы между теткой и двумя женщинами, которую он любит подслушивать: уютные, успокаивающие женские сплетни, истории, которые передают из уст в уста, так что не только ферма, но и деревня во Фразербург-роуд и вся округа оказываются в курсе, а также все остальные местные фермы. Эта мягкая белая паутина сплетен о прошлом и настоящем в это же самое время плетется и на других кухнях, кухнях Ван-Ренсбурга, кухнях Альбертса, кухнях Нигрини, на разных кухнях Ботеса: кто на ком женился, чью свекровь будут оперировать и по какому поводу, чей сын делает успехи в школе, чья дочь попала в беду, кто у кого побывал в гостях, кто во что был одет.

Но Рос и Фрик интересуют его больше. Он сгорает от любопытства: какова их домашняя жизнь? Надевают ли они тельники и кальсоны, как белые люди? Есть ли у каждого своя постель? Спят ли они голыми, или в рабочей одежде, или у них есть пижама? Едят ли они, как полагается, сидя за столом, с ножами и вилками?

На эти вопросы нет ответов, потому что ему не разрешают ходить к ним домой. Это было бы невежливо, говорят ему, — невежливо, потому что Рос и Фрик будут испытывать от этого неловкость.

Если нет никакой неловкости в том, что жена и дочь Роса работают в доме, стряпают, стирают, стелют постели (хочется спросить ему), почему же неудобно зайти к ним домой?

Это хороший аргумент, но у него есть один недостаток, насколько ему известно. На самом деле действительно неловко, что Трин и Линтье приходят в их дом. Ему не нравится, что, когда он проходит мимо Линтье в коридоре, она притворяется невидимкой, и ему приходится притворяться, будто ее там нет. Ему не нравится видеть, как Трин, стоя на коленях перед корытом, стирает его одежду. Он не знает, как отвечать ей, когда она говорит о нем в третьем лице, называя die kleinbaas (маленький господин), словно его тут нет. Все это ужасно неловко.

С Росом и Фриком легче. Но даже с ними ему приходится разговаривать тщательно выстроенными предложениями, избегая называть их jy, в то время, как они называют его kleinbaas. Он не знает, считается ли Фрик мужчиной или мальчиком и не глупо ли с его стороны обращаться с Фриком как с мужчиной. Что касается цветных вообще и в Кару в частности, он просто не знает, когда они перестают быть детьми и становятся мужчинами и женщинами. Кажется, это случается рано и неожиданно: сегодня они играют в игрушки, а завтра уже идут на работу вместе с мужчинами или стряпают и моют посуду на чьей-то кухне.