Счастливая ностальгия. Петронилла (сборник)

Разумеется, японская ономастика другая: можно бесконечно придумывать имена, и японцы не лишают себя этого удовольствия, кстати, с замечательной изобретательностью и поэтичностью. И если Кольцо Сатурна – отличная идея, хотелось бы знать, какую участь уготовило это имя будущему новорожденному. Быть может, танцовщика с хулахупом? Все же я бы предпочла играть более скромную роль в жизни своих читателей.

В этот самый момент мое волнение внезапно усиливает шок при мысли об одном совпадении: французский издатель только что согласился печатать мой новый роман под названием «Синяя Борода», героиню которого зовут Сатурнина. Задумываюсь, почему в последнее время Сатурн так преследует меня, учитывая характер персонажа, и мрачнею.

– Вам не нравится? – продолжает переводчица. – Вы хотели бы, чтобы я выбрала другое имя? Вы видите в этом чрезмерное вторжение в ваше творчество?

– Нет-нет. Но, понимаете, я потрясена. Еще бы!

Японскому издателю кажется, что наш разговор приобретает слишком интимный характер, и он вмешивается, чтобы сменить тему:

– Десять лет назад я с удовольствием напечатал «Страх и трепет». Тем не менее в той книге вы могли бы избавить нас от своих выпадов в адрес японской предприимчивости.

Понимая, что нахожусь на его территории, я уже готова, как говорится, совершить хождение в Каноссу, то есть покаяться и что-нибудь соврать, чтобы восстановить гармонию (что-то вроде: «Вы правы, когда я писала „Страх…“, у меня дико болели зубы или была жуткая аллергия на клубнику»). Но тут беременная женщина перебивает меня и с горячностью обращается к издателю:

– Вы шутите? В «Страхе и трепете» нет никаких выпадов! Наоборот, автор тактично смягчил реальность! Это вам говорю я, которая пять лет проработала на японскую авиакомпанию! И уверяю вас, это был ад: и на земле, и в небе! В тысячу раз хуже, чем то, что Амели-сан описывает в своей книге. Если бы мне хватило смелости написать о Японских авиалиниях, вы бы глазам своим не поверили!

Мне хочется расцеловать ее. Однако я довольствуюсь тем, что грызу кусочек имбиря, стараясь, чтобы никто не заметил нимба, светящегося над моей головой.

Беременная женщина заставила издателя потерять лицо в присутствии автора – опасная ситуация. Осознавая это, блистательная Корин торопливо проводит отвлекающий маневр:

– Моя фамилия Кентэн. Для японской транскрипции я выбрала Кантан, что значит «легкая». Мне нравится представляться мадам Легкая.

– Как мило! – говорю я.

Однако этого недостаточно, чтобы разрядить атмосферу. Издатель подыскивает предлог, чтобы уйти:

– Прошу меня извинить, мне очень неловко, но у меня много работы.

Благодарю за то, что он посвятил мне свое драгоценное время. Он отправляется оплатить счет, который, учитывая класс ресторана, должен быть огромным, и оставляет нас в арендованном им для встречи отдельном кабинете. Официантка в кимоно приносит десерт: сорбет с цветами вишни. Похоже, переводчица счастлива, что может угоститься за счет человека, которого только что публично унизила. Ну да, хотя мы с Корин в основном признаем ее правоту, все же мы очень смущены.

– Я могу угостить вас чаем? – спрашивает меня беременная женщина.

– С удовольствием бы. Но, увы, это невозможно: через полчаса у меня свидание с моим японским женихом двадцатилетней давности.

– Ринри-сан?! – восклицает переводчица, поистине знающая обо мне все.

– Да.

Она резко вскрикивает и спрашивает:

– Вы уверены, что это хорошая идея? Он должен быть очень зол на вас!

– По телефону мне так не показалось.

– Хитрит. Не забывайте, что он японец.

Этот разговор начинает меня смущать. Я поднимаюсь и сообщаю, что, если тотчас же не уйду, непременно опоздаю.

– Вы правы, – соглашается переводчица. – Не стоит еще и опаздывать после того оскорбления, которое вы нанесли ему двадцать лет назад.

Ей удалось напугать меня. Прощаюсь со своими сотрапезницами, выбегаю на улицу и прыгаю в такси.

– Ровно в три мне надо быть по этому адресу, – торопливо говорю я водителю.

Четырнадцать тридцать. Человек в белых перчатках невозмутимо ведет машину ни быстрее, ни медленнее, чем обычно. А у меня в черепной коробке начинается буря. Почему Токио такой огромный и запутанный? А главное, кому нужно это свидание с Ринри? Я должна была отреагировать, как переводчица. Будь у меня хоть крупица здравого смысла, никогда не стала бы я подвергать себя подобному риску.

В последний раз я видела Ринри шестнадцать лет назад, в декабре девяносто шестого, на автограф-сессии в Токио. В тот вечер произошло неописуемое чудо: парень вел себя со мной с ошеломляющей предупредительностью, и мы расстались самым наилучшим образом. Тогда-то я и утратила всякую осмотрительность.

Четырнадцать тридцать пять. Мне кажется, мы едем уже целую вечность, а продвинулись всего на каких-то пятьдесят метров. Наше свидание будет настоящей катастрофой, и, как предсказывала переводчица, опоздание лишь усугубит ее. Вечно у меня проблемы с опозданием. Это тем более странно, что я не опаздывала никогда в жизни. Так что моя проблема не в опоздании, а в вероятности опоздания. Если мне кажется, что я могу опоздать хоть на полминуты, мне становится так плохо, что я бы лучше умерла. Не знаю, откуда во мне такая уверенность, что опоздание обернется для меня преступлением, которое я не смогу искупить. Когда другие позволяют себе опаздывать, я раздражаюсь, но не считаю же, что их следует отдать под трибунал. И лишь мое опоздание карается смертью.

Отсюда мое стремление всегда приходить с досадным опережением. В Японии это никого не смущает: обычай требует всегда приходить на пятнадцать минут раньше. В Европе, а особенно в Париже, где опоздание – признак утонченности, это раздражает.

Единственное объяснение своей патологии, которое я смогла найти, – моя принадлежность к классу пернатых: птицы никогда не опаздывают с миграциями или откладыванием яиц. Зато порой им случается поспешить. Увы, когда я предлагаю свою гипотезу озадаченным моим ранним приходом хозяевам, они делано смеются.

Четырнадцать сорок. Дело тут не только в боязни опоздать. Моя беда имеет более глубокие корни. Истина в том, что я делаю все наоборот. Я даже родилась наоборот. Мои родители ждали мальчика, Жан-Батиста. Появилась я, причем ягодицами вперед, а УЗИ в то время еще не существовало. Таким способом я немедленно предупредила их об ошибке. Так же получилось и в дальнейшем. Это тем более ужасно, что я всегда стараюсь вести себя хорошо. Я вовсе не из тех, кто позволяет себе чересчур много или кому на все плевать.

Вот, к примеру, Ринри: отличный парень, безусловно самый уравновешенный из всех, кто был в меня влюблен. Разумеется, я должна была сбежать. Ну да, я не была влюблена в него. А вот почему? Он был красивым, милым, приветливым, умным, обладал природным шиком и чувством юмора.

Где мы? Если бы у водителя такси было не такое суровое лицо, я решила бы, что он надо мной издевается. Токио не мой город. Может, потому, что он такой большой? Ни мой рассудок, ни мое тело никогда не могли постичь его. Следует уточнить, что и в этой области у меня имеются пробелы: мне даже Брюссель не дается. Токио вызывает у меня маниакальное недержание речи: я не улавливаю структуры высказывания, мне не удается вычленить фразу или знаки препинания, я могу лишь пропускать сквозь себя неумолимый поток нелепостей. В этом городе я способна узнать квартал, как способна отличить глагол, однако не понимаю, почему он здесь. Мне хотелось бы спросить: что ты говоришь? Но Токио не дает мне и слова вставить. Тогда я смиряюсь со своим поражением.