Счастливая ностальгия. Петронилла (сборник)
Шрифт:
– Ринри, прости меня. Я была безумна.
И опускаю голову, удрученная точностью диагноза, который только что поставила себе. Хуже всего то, что я не уверена, что изменилась.
– Что ты! – возражает изумленный Ринри. – Это прекрасные воспоминания!
Я поднимаю глаза и вижу его горящий взгляд.
– Нам было по двадцать лет, – продолжает он с радостной улыбкой. – Мне было так весело в твоей компании.
«В твоей компании» – никто так не говорит, кроме Ринри. Он неверно понимает мой смех и, стараясь убедить меня, продолжает:
– Нам было по двадцать лет. Понимаешь?
Повторы,
Ринри невозмутимо протягивает мне пачку бумажных носовых платков. Это не лишнее. В том состоянии, в котором я пребываю, мне уже ничего не страшно, и я наконец решаюсь задать вопрос, который с девяносто первого года вертится у меня на языке:
– Что с тобой было, когда я сбежала и ты перестал мне звонить?
Он делает глоток и неторопливо отвечает:
– Сначала я страдал. Мать отчитала меня: «Я тобой очень недовольна. Веди себя, как подобает японцу». Я заметил, что понятия не имею о том, что это такое. «Так я и думала. Вот почему я записала тебя на курсы японской культуры в Лондоне. Завтра ты уезжаешь». Я решил, что она шутит. Но я ошибся. Назавтра я отбыл в Лондон, где в течение двух лет действительно изучал японскую культуру. Видела бы ты, как смотрели на меня преподаватели и студенты, сплошь англичане и пакистанцы! Я на это вообще не обращал внимания. Обучение в высшей степени увлекло меня. Мать оказалась права: мне было необходимо почувствовать себя японцем. Заодно я открыл для себя Лондон, ставший самым моим любимым городом в мире. Я купил там три квартиры.
– Чертов Ринри!
– Чертов я! Потом отец отправил меня на два года в Базель, изучать геммологию. Я стал разбираться в драгоценных камнях. Ты не представляешь, как это завораживает!
Я улыбнулась: еще бы.
– Базель красивый город, но мне не слишком понравился. Я с легким сердцем уехал оттуда.
Надо же! А ведь это я учила этого парня французскому языку!
– И наконец, еще два года я завершал свое ювелирное образование в Сан-Диего, в Калифорнии.
– Однако в девяносто шестом ты был в Токио, мы встречались.
– Приезжал совсем ненадолго. Остальное время я жил в Калифорнии, мне там нравилось. Есть в ней что-то…
– Знаю.
– А потом я вернулся в Японию и, спасибо Лондону, влюбился в свою страну. Я похудел. Причем самым естественным способом: пристрастился к японской кухне. Отец назначил меня вице-президентом фирмы, что дало ему возможность почти незаметно уйти на покой. Он остается президентом, но больше не ездит на работу. Я привнес собственные штрихи – например, обувь и велосипеды. Я страстно люблю свое дело.
Меня восхитил его рассказ.
– В две тысячи третьем у меня родился сын.
– У тебя есть сын!
– Да. Это мой единственный ребенок.
– Как его зовут?
– Луи.
Это имя, вновь вошедшее в моду во Франции, в его устах показалось мне очередным чудачеством.
– Расскажи, какой он.
Европеец вынул бы из бумажника фотографию. Ринри мило улыбается:
– Похож
на меня. Даже больше поведением, чем внешне. Если приходится повысить на него голос, мне кажется, будто я отчитываю самого себя.– На каком языке он говорит?
– С матерью по-французски, со мной по-японски.
– Мне бы хотелось встретиться с ним.
Молчание. Наверное, я слишком много себе позволила.
– Я все говорю, говорю, а ты ничего не рассказываешь.
– Ты читал мои книги – тебе все известно.
Он загадочно улыбается – похоже, считает, что я увиливаю. Ринри спрашивает о моих родителях и сестре. Когда я заканчиваю свой рассказ, лицо его проясняется.
– Когда Жюльетта летом восемьдесят девятого приезжала в Токио повидаться с тобой, ты нас познакомила.
– Помню. Ты очень нравишься моей сестре.
– Она стряпала для меня.
– Да ты что?
– Еще как! Она приготовила мне лучшее в мире блюдо французской кухни.
Воспоминание доставляет Ринри удовольствие, он задирает нос.
– Что же это было? Я не помню.
– Оно как-то странно называлось. Я его больше никогда не ел. Настоящий деликатес! На дно большой плоской кастрюли твоя сестра положила фарш из разных сортов мяса с луком. Поверх него распределила пюре из картошки, которую размяла сама, что поразительно для столь хрупкого создания. И все это было запечено в духовке.
Ринри благоговейно прикрывает глаза.
– Картофельная запеканка с мясом, – определяю я.
– Точно! До чего изысканно!
Я смеюсь. Потрясающая личность – моя сестрица: я знакомлю ее со своим японским возлюбленным, а она готовит ему картофельную запеканку с мясом. Горжусь ею!
– Как продвигается съемка документального фильма? – спрашивает Ринри.
Рассказываю ему про Нисиё-сан. Под конец говорю:
– Странная штука – память. Нисиё-сан может вспомнить мельчайшие подробности моего детства, но забыла про Фукусиму.
– А по-моему, это нормально – помнить только самые серьезные катастрофы.
Я хохочу.
Съемочная группа ждет нас в ресторане. Режиссер и оператор с любопытством разглядывают Ринри. Даже Юмето не в силах удержаться и не бросить беглый взгляд на моего бывшего.
Ринри просто великолепен.
– Вы любите японскую кухню?
Он заказывает нам блюда, состав которых нам совершенно неведом.
– Хорошо вас принимает моя страна?
Оператор щедро расхваливает фотогеничность людей и предметов.
– Довольно смело с вашей стороны было поехать в Фукусиму, – продолжает Ринри. – Одиннадцатого марта две тысячи одиннадцатого я был в Токио. В тот день мы выдавали дипломы, и я ради такого случая арендовал целый этаж престижного здания. Когда началось землетрясение, я как раз произносил речь перед нарядно одетыми выпускниками. Очень быстро мы поняли, что происходящее не имеет ничего общего с еженедельными толчками, так забавляющими детей. Многие студенты повалились на пол, а землетрясение все продолжалось, и казалось, это никогда не кончится. Мы находились на двадцать первом этаже, и нам оставалось только ждать смерти. Мы так испугались, что даже не кричали. Единственной моей мыслью было: «Как жаль, что мой сын умрет восьмилетним…»