Счастливые люди

И газета «Le Mondе» в руках пожилого господина, – да-да, мама, – в плаще и берете, – того самого, с ироничными морщинками вокруг водянисто-голубых глаз, – я сразу узнал его, – он долго выбирал круассан, и лицо его было абсолютно детским, – беззащитным каким-то, – он опускал булочку в чашку с шоколадом и осторожно пережевывал сладкое тесто, – вместе с новостями, улицей, воркующими голубями, – вместе с гарсоном-китайцем и гарсоном-алжирцем, и еще каким-то человеком в бурнусе и золотых шлепанцах, вместе с сидящей неподалеку четой японцев, вооруженной новейшей японской же оптикой, – уже немолодых, одинаково худощавых, точно подростков, в очках и удобных курточках.

Пожалуй, они были счастливы были этой невероятной удаче, этому несказанному везению, – сидящему напротив пожилому господину в берете и плаще.

В глазах его еще отражался Париж, – черно-белый, со старых открыток, – он еще отражался и переливался там, на глубине зрачка и поверхности испещренной красноватыми сосудами сетчатки.

Старая пленка

Неужели он был?

Или это они его видели? Слышали? Может, у них, действительно, все только начиналось?

Неужели он был, этот свет, – или это солнце светило иначе, под каким-то другим углом?

Если так, то им повезло, – просто несказанно повезло, – ведь свободы этой хватало на то, чтобы быть свободными, – свободными абсолютно, как эти люди на пленке – выцветшей несовершенной советской пленке прошлого века…

Мне тоже повезло.

Я помню, как танцевали они на пятачке между детской кроваткой и книжными полками, пока катушечный магнитофон плевался жеваной лентой. Комкал, жевал, заглатывал, пропускал такты, слова…

Я больше не помню такого света.

Я больше не помню таких счастливых, абсолютно счастливых людей, у которых чего только не было. Собственной квартиры, денег (их всегда не было), возможности путешествовать, покупать, покупать, покупать…

Это была крохотная комнатка. В которой смешалось все, – подтяжки, прищепки, книги, белье, опять книги, игрушки.

Это была очень светлая комнатка, в которой никогда не было порядка.

Мебель была… ну, вы понимаете, какая в ней была мебель.

Корявая, тонконогая эклектика 60-х, – еще не пришло время югославских гарнитуров, – а для нас оно так и не пришло, – обошлось как-то, знаете ли, хотя полки, книжные полки множились в геометрической прогрессии… вот здесь нам равных, пожалуй, не было.

Но что-то случилось.

Света убавилось. Как будто кто-то невидимый деловито завинчивал лампочку, – из последующих времен я помню сумерки, вечера, ночи.

То ли полок стало много, то ли пространства между ними убавилось.

А, может быть, все дело в пленке?

Или в памяти…

Ночь, станция, огни

Мы избегаем тех, кто причинил боль нам, и тех, кому причинили ее мы сами. Вот и тянемся к случайным путникам. Ночь, станция, незнакомый пейзаж за окном. Проще говорить в темноте, поверять тайны тени.

Попытки пробежать на цыпочках, не задевая никого, смехотворны. Мы задеваем, нас задевают.

Неуязвимость, холодность, неприступность – блеф.

Внутри мраморной статуи – плачущее, зыбкое, жалкое.

Чем шире развернуты плечи, тем уязвимей.

Жалкого не жаль. Бесконечно жаль гордого.

***

Есть люди как крепкий чай. А есть – одноразовые пакетики с пылью.

Пыль по вкусу напоминает чай, но это пыль. Эрзац. Это только кажется, что пыль безобидна. Пыль проникает повсюду, расширяет границы владений. Пара глотков – и она – в вас.

Озирается торжествующе, закидывает ногу на ногу, просит прикурить.

Видимо, всерьез считает себя чайным листом.

Кондуктор не спешит

Я не скучаю по этим городам, разлинованным, будто ученическая тетрадка в клетку и в линейку, – с пришпиленным канцелярскими кнопками душным небом, с ртутным столбом не ниже тридцати двух в тени.

Я не тоскую по ночным сиренам, ароматам подержанной мебели, чужим домам, темным подъездам.

По супермаркетам с дрожащей неоновой подсветкой и пирующими за ширмой крысами в человеческий рост.

По-прежнему грохот трамвая и чавканье нагретого асфальта. Стучат колеса, дребезжат окна.

Моя тоска проступает углами, топорщится. Об нее можно уколоть пальцы. Моя тоска сшита из безупречного материала. Ему сносу нет. Отличная мануфактура. В наследство досталась она мне. Плещется волной.

Все оттенки серого. Медленно раскатывается рулон, оставляя квадратные следы пыли.

Кондуктор не спешит. Медленно отрывает билет. Смотрит в упор, не отрывая глаз.

Зайцев он вычисляет издалека.

По особому, заячьему трепету, сгустку пугливой субстанции, облачку тревоги, запаху паленой шерсти, шороху боязливых лап.

Сквозняк

Ты там совсем изменилась, – печально констатировала мама, вглядываясь в мое побледневшее лицо, – раньше тебе хватало воздуха, – действительно, – возможно, раньше – о, это пресловутое «раньше»!

Возможно, раньше отсутствие его, этого самого воздуха, казалось нормой, – разве что в далеком и прекрасном детстве было его в избытке, – когда весь мир казался палисадником, а «деревья были большими»

Тогда еще далека была я от мысли о каком бы то ни было возвращении (организм мой выдерживал разве что недели две), да и то ограничивался милыми сердцу парковыми аллеями, центральными проспектами, добрыми улочками еще не изуродованного Подола и Андреевским спуском, еще не выкрашенным в веселый канареечный цвет.