Счастливый слон

Да, не я одна – и я не понимаю, как они вообще тут живут. Сперва воруют, и это еще в лучшем случае, а потом – едят, пьют, веселятся до поросячьего визга, покупают яхты и самолеты, устраивают сафари у черта на рогах и радуются жизни. Как? Хотя, очень может быть, что как раз это неудержимое стремление радоваться жизни изо всех сил как раз и происходит от сознания неохватности всего того, через что пришлось переступить для достижения цели. Способ закрыть, залить, затуманить себе глаза, чтобы не думать, а только радоваться, радоваться, радоваться изо всех сил. Вот предлагал же мне Сашка купить машину, бриллиантов, еще чего-то там...

Я пыталась применить к себе испытанный метод шоппинг-терапии, но меня отчего-то начинало тошнить и укачивать уже только на входе в московские роскошные магазины для богатых. Гермес, Шанель, Вивьен Вествуд... Да есть у меня все это, я больше не хочу. А самое смешное, что оно и раньше у меня было, еще до всего. Ради этого не стоило и заморачиваться, то есть мараться.

Да, вот мараться – было правильное слово. Я так себя и ощущала – замаранной. Не убитой, не оскверненной настолько, что невозможно смотреть вперед, – замаранной. Жить с этим вполне было можно, это не мешало заниматься привычными делами, про это иногда даже можно было забыть – только осадок всегда оставался. Как легкий запашок, идущий от подметки ботинка, которым ты наступил в собачье дерьмо. Не видно, и ходить не мешает, только противно, да того и гляди – поскользнешься.

Казалось бы, если все так – почему бы мне было не закончить со всем этим делом, не выйти из игры, не... А что – не? Вернее, что у меня тогда останется? Я думала и об этом тоже, и тоже получалось не очень. Сказать, что больше не хочу и отвалить, получив свою долю – уж сколько-то мне Сашка насчитает – было как-то глупо и в любом случае нелогично. Нечестно заработанные деньги все равно останутся при мне вместе с угрызениями совести, а тогда – какой смысл в этом даже не безумно красивом жесте? Уйти совсем, не взяв ни копейки – обидно. В конце концов, я положила на это много сил, я полгода больше ничем не жила, и что? А главное – куда я пойду-то? Ни денег, ни Сашки, ни работы... Сидеть куковать в родительской квартире, перезваниваясь по праздникам с родстенниками? Или уехать обратно, чтобы делать там то же самое, только в квартире съемной? Нет, конечно, я не останусь совсем безо всего, у меня есть деньги от дома, и Ник переводит мне алименты, но... Но, если честно, возможность собственного заработка, ощущение своей независимости и, если угодно, самореализованности, оказались, пожалуй, более сильным наркотиком, чем я могла предполагать. Даже с учетом всех побочных эффектов. Так что тут все было не так просто.

А когда не знаешь точно, что тебе надо делать – лучше не делать ничего. Именно этим я и занималась. То есть, конечно, я все равно что-то делала – дни мои были наполнены разнообразными движениями и суетой, не то, чтобы я сидела, сложа руки – но глобально я ощущала себя залегшим в спячку медведем. Этаким усталым и совершенно неправильным медведем – на дворе стояла весна.

Сашка с Кацарубой – в основном Сашка, конечно, стала бы я слушать одного Кацарубу – уже несколько раз намекали мне, что было бы неплохо как-то озаботиться пополнением внутренних резервов. Картины-де скоро кончатся, надо бы привезти откуда-нибудь новых, у тебя так хорошо получается. Я не спорила, но и ехать никуда не собиралась, отбояриваясь тем, что не нахожу пока в интернете ничего интересного, а ехать наобум неохота. Тем более, что мне сейчас и в лавке оставить некого.

Это была правда. Свою Машу я в начале апреля отправила в отпуск, потому что Кацаруба решительно потребовал забрать у него из мастерской перелицованные картины. Надеяться, что Маша не поймет, что с ними произошло, было бы глупо, а посвящать ее в детали этого бизнеса мне не хотелось. Не потому, что я как-то боялась за нее или за себя – мне было банально стыдно. И я уговорила ее поехать отдохнуть куда-нибудь в теплые края, мотивировав это тем, что летом хочу уехать сама и замазав свою нечистую совесть непропорционально большими отпускными и премиальными.

Так что теперь я действительно хозяйничала в полном одиночестве. Ввиду «работы с коллекцией» это было гораздо удобнее, а поскольку основной доход галереи теперь не зависел от случайных продаж, я, не мучаясь, открывала и закрывала ее, когда хотела. При этом, если у меня не было неотложных дел, я все же предпочитала находиться именно там. Когда покупателей не было – это получалось реже, чем мне хотелось бы, кто бы мог подумать об этом полгода назад – я вяло шарила по интернету или мудровала с каталогами. Кацаруба в какой-то момент рассказал мне, что, раз новых работ из-за границы не поступает, с теми, что есть, можно будет поработать другим путем. Одним из самых надежных способов установления подлинности работ является внесение их описаний в архивные музейные каталоги. У него был доступ к некоторым таким архивам, и теперь я думала, что конкретно можно было бы сделать, чтобы... Но занималась я этим не всерьез, а скорее как решением абстрактной задачи, без всякого азарта, и поэтому ничего серьезного из этого тоже не выходило.

В один из таких псевдо-прекрасных дней ко мне снова пришла сашкина жена. Вообще-то она забегала время от времени, и если у меня было время-желание, то мы пили чай и трепались. Не то, чтобы я получала от этого большое удовольствие, но странным образом это меня развлекало. Поскольку мои грехи перед ней лежали совершенно не в той области, которая напрягала меня постоянно, эти беседы как-то отвлекали меня от происходящего. Вот и сегодня, радостно закрыв страницу компьютера с обрыдлыми каталогами, я поднялась ей навстречу.

– Леночка! Привет, отлично выглядишь. Что новенького?

– Привет. Ну что может быть новенького? Все то же самое. Хотя...

Мы обменялись несколькими незначащими фразами. Я пошла было ставить чай, но Лена остановила меня.

– Не, не надо чаю. Я только что из салона, они в меня там и так этого чаю зеленого залили литра два, наверно. Ты мне лучше вот что скажи.

– Да? – что-то в ее голосе мне слегка не понравилось. Я внутренне напряглась.

– У тебя работает тут такая девица, ну, знаешь...

– Маша что ли? Да ты ее видела, только она в отпуске сейчас.

– Да нет, – досадливый взмах руки. – При чем тут твоя Маша, мышь библиотечная. Я про другую. Такая, знаешь, блонда модельного вида.

Я пожала плечами.

– Да нет. У меня вообще кроме Маши никто не работает. Да к чему ты это вообще?

– К тому. Мне тут сказали, одна такая с моим мужем сейчас шашни крутит. Он с ней по кабакам ходит, водит ее чуть не в открытую. А она всем рассказывает, что работает в твоей галерее.

Я зажмурилась. В голове меленько застучали молоточками одновременно несколько мыслей. Мы с Сашкой сто лет не были нигде вместе. Я не рассказываю про галерею. Откуда она узнала? При чем тут блонда с ногами? Кто-то притворяется мной? Зачем?

Честное слово, вот едва-едва не прокололась. Страшно хотелось сказать вслух какую-нибудь глупость, типа: «Я тут ни при чем, это ошибка. Я Сашку почти месяц не видела». К счастью, мне все же хватило ума не раскрыть рот.

– Рассказывает, и приглашает заходить, – продолжала Лена, не замечая моей неловкости. – Типа она тут пиар-менеджер. Я теперь думаю, что он и картину-то мне ту самую с ее наводки купил.

Пиар? Что-то такое знакомое... Дашка?! Не может быть!

– Да не может быть! – вырвалось у меня вслух. – Лен, ты не путаешь? Как, ты говоришь, она выглядит?

– Я сама не видала, – фыркнула она. – Ну как – как все они, профурсетки. Модель хренова. Ноги, волосы, линзы синие вставит, юбка до пупа... Девчонки говорили – такая, лет двадцати. Ты ее знаешь?

Честно говоря, это описание почти во всем, за исключением возраста, с тем же успехом подходило и к ней самой. Но я почему-то, едва только вспомнив про Дашку, сразу поверила в происходящее.