Щегол

Туннельное зрение. Все эти годы я плыл по течению, остекленев, окуклившись так, что никакой реальности ко мне было не пробиться: хмельная горячка кружила меня на своей неспешной, расслабленной волне с самого детства, когда я валялся под кайфом на жестком ковре в Вегасе и улыбался вентилятору под потолком, только все теперь, я больше не улыбаюсь, Рип ван Винкль морщится, клонит голову к земле, запоздав лет на сто.

Был ли способ привести все в норму? Никакого. В каком-то смысле Борис, забрав картину, сделал мне одолжение — многие, по крайней мере, с этим бы согласились; проблема решена, моей вины тут никакой нет, миг — и я избавлен от львиной доли неприятностей, но я хоть и понимал, что любой вменяемый человек, сбыв картину с рук, только порадовался бы, но сгорал от отчаяния, стыда и ненависти к себе.

Теплый унылый магазин. Я не мог усидеть на месте, встал, снова сел, подошел к окну, вернулся обратно. Все вокруг сочилось ужасом. Злобно глядел на меня Пульчинелла из неглазурованного фарфора. Даже мебель казалась несоразмерной, больной. Как мог я считать себя лучше других, мудрее, выше и ценнее кого бы там ни было просто потому, что держу секретик в хранилище? А ведь считал. С картиной я чувствовал себя не таким смертным, не таким заурядным. Картина была мне опорой и оправданием, поддержкой и сутью. Краеугольным камнем, на котором держался целый собор. И до чего жутко было узнать, когда она вот так вдруг от меня ускользнула, что моя взрослая жизнь подпитывалась огромной, подспудной, первобытной радостью — убеждением, что вся эта жизнь уравновешена одной тайной, которая в любой момент может ее разметать.

11

Хоби вернулся часов около двух, зашел с улицы, будто покупатель, звякнув колокольчиком.

— Да, вчера-то, вот так сюрприз. — Он, разрумянившись от дождя, стаскивал пальто, стряхивал с него воду, одет он был как на аукцион — галстук с виндзорским узлом, прекрасный старый костюм. — Борис! — По нему видно было, что аукцион был удачным, в оживленную торговлю Хоби старался не влезать, но чего хочет, знал всегда, поэтому, если торговля шла вяло и его ставку никто не перебивал, он возвращался домой с полными руками добычи. — Я так понимаю, вы вчера гульнули?

— Угу.

Я ссутулился в уголке, потягивал чай, голова раскалывалась.

— До чего странно было его увидеть после стольких твоих рассказов. Словно персонажа из книжки повстречать. Я его вечно представлял себе этаким Ловким Плутом из „Оливера Твиста“ — ну, знаешь, маленьким таким мальчишкой, голодранцем, как там этого актера звали? Джек что-то там. Дырявое пальто. На щеках — грязные разводы.

— Уж поверь мне, тогда грязи на нем было предостаточно.

— Ну, знаешь ли, Диккенс вот нам не сообщает, что сталось с Плутом. А может, он вырос и заделался респектабельным джентльменом, как знать? А Поппер-то — чуть с ума не сошел, правда? В жизни не видел этого пса таким счастливым.

— И да, вот еще. — Он стоял вполоборота, возился с пальто и не заметил, что при упоминании Поппера я оцепенел. — Пока не забыл, Китси звонила.

Я ничего не ответил — не мог. Я ни разу и не вспомнил о Поппере.

— Довольно поздно, часу в десятом. Я ей рассказал, что вы встретились с Борисом, что ты заходил и снова ушел — ничего?

— Ага, — сделав усилие, ответил я, пытаясь собраться с мыслями, которые галопом кинулись сразу в нескольких жутких направлениях.

— О чем я должен тебе напомнить? — Хоби приложил палец к губам. — Мне велели передать. Дай-ка подумать. — Нет, не помню, — сказал он, легонько поежившись, покачав головой. — Ты ей сам уж позвони. Там было что-то про ужин, это я помню, у кого-то дома. Ужин в восемь! Вспомнил. А вот где — нет.

— У Лонгстритов, — сказал я, сердце словно оборвалось.

— Похоже на то. Но, слушай, Борис! Весельчак — и до чего обаятельный — надолго он в Нью-Йорк? Надолго он приехал? — приветливо повторил он, когда я так ничего и не ответил — он не видел, с каким ужасом на лице я уставился в окно. — Позовем его на ужин, что скажешь? Спроси, не освободит ли он для нас пару вечеров? Ну, если хочешь, конечно, — добавил он, потому что я все молчал. — Решать тебе. Просто дай мне знать.

12

Часа два спустя — вымотавшись, голова болит так, что слезы катятся градом — я все лихорадочно думал, как же вернуть Поппера, одновременно изобретая и отбрасывая разные причины его отсутствия. Я привязал его у входа в магазин? И кто-то его украл? Явное вранье: мало того что на улице ливень, так и Попчик еще был такой старичок и на поводке так капризничал, что мне его с трудом удавалось дотащить до пожарного гидранта. Или он у парикмахера? Попперова парикмахерша, неимущего вида старушка по имени Сесилия, которая стригла собак у себя на дому, всегда возвращала его к трем. У ветеринара? Кроме того, что Поппер ничем не болел (а если болел, то почему я ничего не сказал?), так мы с ним еще и ходили к тому же ветеринару, которого Хоби знал со времен Велти и Чесси. Офис доктора Макдермота вон он, вниз по улице. С чего бы мне вдруг вести пса к другому врачу?

Я со стоном вскочил, подошел к окну. Снова и снова я упирался в один и тот же тупик: входит озадаченный Хоби — а через час или два так оно и случится — оглядывает магазин: „А где Поппер? Ты его не видел?“ И всё, замкнутый круг, альт-таб не нажмешь. Можно принудительно завершить программу, выключить компьютер, снова его включить, снова запустить игру, а она все равно замрет и заглючит на том же самом месте. „Где Поппер?“ Нет чит-кода. Гейм овер. Дальше никак не пройти.

Рваные простыни дождя истончились до измороси, блестели тротуары, с навесов капала вода, и казалось, что каждый житель нашей улицы воспользовался моментом, чтоб накинуть дождевик и выскочить на угол с собакой: куда ни гляну — везде одни собаки, вон радостно скачет овчарка, вон — черный пудель, псина терьер, псина ретривер, пожилой французский бульдог и пара самодовольных такс — задрали носы кверху, синхронно жеманничают на другой стороне улицы. В смятении я вернулся на место, снова сел, взял каталог „Кристис“ и стал лихорадочно его листать: ужасные модернистские акварельки, две тысячи долларов за уродливую викторианскую бронзовую скульптуру — два сцепившихся бизона, что за чушь.

Что я скажу Хоби? Поппер был старый и глухой, иногда он засыпал в укромных местечках и долго не слышал, что его зовут, но скоро его уже надо будет кормить, и Хоби пойдет наверх, искать его за диваном, в спальне Пиппы, везде, где он обычно прячется. „Попеки! Мальчик! Ужинать пора!“ Может, мне притвориться, что я ничего не знаю? Сделать вид, что тоже везде его ищу? Удивленно почесать в затылке? Таинственное исчезновение? Бермудский треугольник? С тяжелым сердцем я вернулся к идее с парикмахером, как тут звякнул колокольчик.

— Я уж хотел себе его оставить.

Поппер — мокрый только, а так вроде бы приключение ему никак не повредило — довольно-таки важно напряг лапки, когда Борис спустил его на пол, и прошагал ко мне, задрав голову, чтоб я мог почесать его под подбородком.

— Он ни разу по тебе не соскучился, — сказал Борис. — Мы с ним отлично день провели.

— Чем занимались? — спросил я после долгого молчания, потому что не мог придумать, что еще сказать.

— Да спали в основном. Юрий нас высадил, — он потер потемневшие глаза, зевнул, — и мы с ним славно вздремнули вдвоем. Помнишь, как он в клубок сворачивался? У меня на голове, как меховая шапка? — Мне на голову Поппер никогда так не клал мордочку — только Борису. — Потом проснулись, я принял душ, вывел его погулять — недалеко, далеко ему не хотелось, я сделал пару звонков, мы съели по сэндвичу с беконом и приехали сюда. Слушай, прости! — вдруг порывисто сказал он, когда я ничего не ответил, и пробежал пальцами по взъерошенным волосам. — Правда. И я все исправлю, все верну, обещаю.

Тишина между нами стояла сокрушительная.

— Ну, тебе хоть весело было вчера? Мне было весело. Ночка удалась! Утром, правда, было не так здорово. Пожалуйста, ну скажи ты хоть слово, — выпалил он, потому что я так и продолжал молчать. — Я весь день из-за этого очень-очень переживаю.

Поппер прошаркал в другой конец комнаты к своей мисочке с водой. Мирно принялся пить. Долгое время в комнате только и слышно было, что его монотонное прихлебывание, причмокивание.

— Правда, Тео, — он прижал руку к сердцу, — мне очень паршиво. Мои чувства… стыд… слов нет, — сказал он еще серьезнее, когда я по-прежнему ничего ему не ответил. — И да, признаюсь, какая-то часть меня сама говорит мне: „Борис, ну зачем ты все испортил, ну зачем раскрыл свой поганый рот?“ Но как мне было врать-таиться? Ну хоть это оцени, да, — попросил он, взволнованно потирая руки, — что я не трус. Я сказал тебе. Я признался. Я не хотел, чтоб ты переживал, чтоб не понимал, что происходит. И как-нибудь, но я тебе долг верну, обещаю.