Считайте это капризом…

И — не исключено — она бы немедленно приступила к выполнению моховского завета — отдыхать, отдыхать и еще раз отдыхать, — если бы… Если бы не произошло нечто непредвиденное. Она увидела директора пансионата «Лазурная даль», понуро входящего в здание милиции. Под мышкой у него был портфель, такой раздутый, будто в него засунули пару арбузов.

— Да это же, это же!.. — удивленно воскликнула Марина.

— Ну что там еще? — немедленно запаниковал Мохов, едва успевший вывалиться из «уазика» с чемоданом наперевес.

Марина, не обращая на него внимания, рысью понеслась за Павлом Николаевичем. В результате чего уже через минуту стала свидетельницей трагикомической сцены, разыгравшейся в дежурной части.

Директор «Лазурной дали», все еще сжимая в дрожащих руках свой распухший портфель, стоял навытяжку перед дежурным по отделению, наскоро перекусывающим бутербродом, и дрожащим же голосом говорил:

— Я пришел сделать заявление…

— Какое еще заявление? — буркнул дежурный, не переставая жевать.

— О растлении несовершеннолетних, — еле слышно прошептал директор, откашлялся и повторил громче:

— Я пришел сделать заявление о растлении несовершеннолетних!

Дежурный застыл со своим недоеденным бутербродом в руке, а Мохов, только что вошедший в вестибюль, немедленно включился в этот идиотский разговор:

— И кто кого растлил?

Директор обернулся на его реплику, увидел Марину и выронил из рук свой раздутый портфель:

— Вы… вы уже тут?

— Так что там у вас стряслось? — нетерпеливо спросил директора Мохов, шаря по карманам, наверное, в поисках ключа от кабинета.

Директор сделал глубокий вдох, потом выдох, открыл рот, чтобы что-то сказать, и… стал медленно оседать на пол.

Глава 17 ЖЕРТВА АДЮЛЬТЕРА

Пока дежурный с помощью нашатыря приводил в чувство директора пансионата «Лазурная даль», Марина, преданно глядя в глаза совершенно оторопевшего Мохова, повторяла, словно заклинание:

— Вы только ему не верьте… Не верьте… Он ее не растлевал, потому что она совершеннолетняя, ей уже девятнадцать лет!

Мохов затряс головой, как пес, вылезший из речки:

— Кому девятнадцать лет? Да о чем вообще речь? Вы меня тут с ума сведете!

— Машке девятнадцать лет, Машке! Директор тем временем пришел в себя, и дежурный, заботливо обнимая его, как барышню, за талию, усадил на стул и посоветовался с Моховым:

— Может, ему «Скорую» вызвать? Директор оклемался до такой степени, что стал активно возражать:

— Не надо, не надо «Скорую»… Все пройдет, я только сейчас…

Вытащил из внутреннего кармана пиджака какой-то флакончик, вытряхнул из него на ладонь таблетку и, запрокинув голову и закатив глаза, бросил ее себе в рот. Проглотил, усиленно работая кадыком, и примерно через минуту уже порозовел.

«Сердечник, — решила про себя Марина, — а смотри-ка, туда же, по девкам бегает!» Она присела на стул рядом с ним.

— Пал Николаич, Пал Николаич, вы напрасно переживаете, Машке девятнадцать лет, понимаете, девятнадцать!

— Что? Повторите! — Директор перевел на нее страдальческий взгляд.

Марина с удовольствием выполнила его просьбу:

— Машке девятнадцать лет, а значит, вы ее не растлевали!

Его губы задергались и сложились в отдаленное подобие улыбки:

— Машке — девятнадцать?

— Ну да, она сама мне так сказала.

— Сама сказала? — не поверил директор и поискал взглядом свой портфель, который по-прежнему валялся посреди вестибюля, и вид у этого портфеля был совершенно сиротский.

Мохов посмотрел на дежурного, при этом в глазах его стоял вопрос: ты что-нибудь понимаешь? Дежурный ответил ему соответствующим взглядом. Тогда Мохов приземлился на стул по другую руку от директора пансионата «Лазурная даль» и задушевно поинтересовался:

— Могу я все-таки узнать, что здесь происходит?

— Сейчас я все объясню. — Марина мужественно взвалила тяжелый груз ответственности на себя, правда, перед этим заручилась разрешением директора:

— Можно рассказать?

В знак согласия тот молча опустил веки.

Историю Павла Николаевича, Машки и покойной Валентины Коромысловой Мохов выслушал на удивление бесстрастно, ни разу не перебив Марину. А когда она наконец замолчала, в разговор неожиданно вступил сам «виновник торжества», тоном, достойным древнегреческих трагедий:

— Я пришел, чтобы все рассказать… — И после апокалиптической паузы:

— Я понял, что лучше самому все рассказать, потому… потому что одна ложь рождает другую… Я и жене все рассказал, и она мне велела: пойди, Паша, от-, кройся, иначе этому не будет конца.

Марине стало жалко несчастного директора, которому пришлось каяться перед женой. Просто же было покойной Кристине-Валентине задурить мозги такому легковерному бедолаге!

Мохов, которому, похоже, надоел директорский монолог, исполненный жертвенного пафоса, уперся ладонями в колени и заявил тоном, не терпящим возражений:

— Короче, так, граждане, ситуация мне ясна. Вас, уважаемый, шантажировали, и мы с этим разберемся непременно.

— А как же?.. — начал было директор, но договорить ему не удалось.

— А наперед, папаша, советую вам быть поосмотрительнее. Таких Машек у нас за сезон знаете сколько бывает! — укоризненно добавил Мохов почти по-дружески. («Наверное, не меньше, чем утопленников», — подумала Марина.) — Такой сброд съезжается — только держись. Нельзя, нельзя быть таким легковерным. — И поспешил снова обнадежить:

— Разберемся мы с этим, разберемся. А пока отправляйтесь домой, врача вызовите, что ли…

— И… это все? — опешил директор.

— Все, уважаемый, все. — Мохов вскочил со стула и в очередной раз посмотрел на свои часы. — Я бы и рад, но больше не могу уделить вам ни одной минуты. Начальство ждет, извините.

И он ушел, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, оставив Марину и директора в вестибюле, наедине с дежурным, который, успокоившись, с энтузиазмом принялся за свой недоеденный бутерброд.