Щупальца длиннее ночи

Таким образом, хотя политическое тело не является исключительно медицинским объектом, эта разновидность медицинской онтологии составляет его центральную проблематику. Анатомический взгляд на политическое тело состоит в том, что политическое тело должно всегда стремиться выйти за его пределы, но как таковое не может быть помыслено без него.

Кому свойственно падать, тому свойственно и восставать [32]

32

Скрытая цитата из Августина: «Некоторые думают, что речь может идти только о воскресении тел; и потому утверждают, что и это первое воскресение будет в телах. Кому свойственно, говорят они, падать, тому свойственно и восставать (воскресать)» (Блаженный Августин. О Граде Божием. Книги XIV-XXII // Творения: В 4-х томах. СПб.: Алетейя, 1998. Т. 4. С. 396).

Любая попытка описать устройство политического тела неизбежно сталкивается с его распадом, который вписан или даже предписан политическому телу как таковому. Распад лежит в основании политического тела, создание коллективного живого тела всегда существует в [неразрывной] связи с трупом (nekros). Следовательно, мы можем назвать изучение этого феномена некрологией политического тела [33] . Ее центральная проблема заключается в корреляции между естественным и политическим телом, но эта корреляция всегда не полная; политическое тело никогда полностью не совпадает с естественным телом. Труп — то, что остается после жизни, после здоровья и после витальности; эта вещь-которая-остается становится одновременно и тем, чему понятие политического тела противостоит и с чем борется, и тем, что сулит более совершенное, воскресшее тело. В определенном смысле главная проблематика политического тела заключается в этом анатомическом и медицинском ожившем мертвеце (revenant), теле-которое-остается. Другими словами, основной проблемой политического тела не является ни теология духа, ни физиология организма, ни физика механизма, а скорее некрология трупа.

33

Понятие «necro» было концептуализировано Ником Ландом в «Жажде аннигиляции» (Nick Land, The Thirst for Annihilation [London: Routledge, 1992]), Резой Негарестани (Reza Negarastani, “Death as Perversion: Openness and Germinal Death,” Ctheory [15 October 2003]), www.ctheory.net, а также в эссе Ахилла Мбембе «Некрополитика» (Achille Mbembe, “Necropolitics,” Public Culture 15.1 [2003]: 11-40). Я использую это понятие, отталкиваясь не от современных теорий, а исходя из литературной традиции, которая движется от кладбищенской поэзии и готического романа XVIII века к романам о чуме, начиная с Бокаччо к Дефо, к недооцененному роману Мэри Шелли «Последний человек», к Альберу Камю и Октавии Батлер.

Мы знаем, что понятие политического тела определяется в сравнении с естественным телом. И это открывает двери для вездесущего медицинского взгляда на политическое тело. Мы также знаем, что одним из сопутствующих продуктов этой аналогии является то, что политическое тело подвержено болезни, разложению и распаду. Но существует ли на самом деле, а не только фигуративно то, что мы называем политическим телом? Разве оно не состоит из множества тел, которые образуют единое тело? Разве не актуальная жизнь множества «членов» служит основанием для аналогии в случае с политическим телом? В какой момент фигуративное коллапсирует в буквальное? Что происходит, когда аналогия политического тела сама коллапсирует, когда оно становится патологическим или оказывается подвержено разложению?

Вот почему нужно осмыслять понятие политического тела наряду с историческими и политическими событиями, связанными с эпидемиями, вспышками чумы и других моровых явлений. Эпидемии, чума, моровые явления (массовые инфекционные заболевания) — различные термины, хотя в данном случае они могут быть объединены, — выступают примерами, когда «болезни» политического тела напрямую оборачиваются чрезвычайным положением, вызванным действительной болезнью [34] .

В действительности эта обобщенная медицинская онтология требует от нас осмыслить понятие политического тела в контексте эпидемии, чумы и морового поветрия не потому, что она может что-то прояснить по поводу гражданской войны или государственного здравоохранении самого по себе, а потому, что она поднимает философский вопрос о «проблеме множеств». Это необычное выражение Мишель Фуко использует в своих рассуждениях об эпидемиях и их связи с политическим телом. Проблема — это всегда управление и регулирование множеств, и проблема тем больше, когда рассматриваемые множества берутся как живые множества. В своих лекциях 1979 года в Коллеж де Франс Фуко выделяет три схемы эпидемий, каждой из которых соответствует определенный тип власти. Проказа в Средние века, которой соответствует юридическая власть суверена разделять и исключать тела; чума в начале эпохи модерна, которой соответствует способность дисциплинарной власти включать, наблюдать и организовывать; и оспа в XVII веке, которая согласно Фуко обозначает новый тип власти — «диспозитив безопасности» (dispositif de securite), главная цель которого состоит в том, чтобы «позволять вещам быть», позволять циркулировать потокам и исчислять вероятности для эффективного вмешательства [35] .

34

Действительно, можно, пусть и в целях эвристики, выстроить политическую теорию вокруг чумы, моровых поветрий и эпидемий. В античности политическое тело (представленное в анатомической аналогии у Платона и анимизированное Аристотелем) должно быть рассмотрено в контексте афинской чумы (431 г. до н. э.) и осады Афин во время Пелопонесской войны. Политическое тело в позднем Средневековье (представленное основаниями, которое ему дали апостол Павел и Августин, и формализованное Аквинатом) должно в таком случае рассматриваться вместе с повторяющимися вспышками бубонной чумы в течение ??? и XIV веков (среди которых Черная смерть 1347-1351 годов является самым разрушительным примером), а также в увязке с последующими социальными волнениями и длительными конфликтами на почве собственности, которые за ними последовали. Наконец, политическое тело эпохи модерна (представленное теорией естественного права) следует рассматривать с учетом Великой лондонской чумы (1665), которая случилась в середине гражданской войны и возобновила споры о секулярном суверенитете. Если брать преимущественно современную эпоху, тут тоже можно увидеть следующие общие черты: объединение политической теории, социального конфликта или войны и вспышки болезни; амбивалентная роль сетей коммуникации, туризма и торговли, с одной стороны, формирующих политическое тело, а с другой — разрушающих его. И всему этому сопутствуют различные политические и теологические ответы на то, что определяется как чрезвычайное положение (state of emergency). В результате всего этого мышление о фигуральных «болезнях» политического тела становится неотделимо от действительных болезней, которые распространяются среди народонаселения.

35

Это содержится в первых лекциях курса «Безопасность, территория, население», прочитанного в Колеж де Франс в 1977-1978 гг. (Фуко ?. Безопасность, территории, население: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977-1978 учебном году / пер. с фр. В. Ю. Быстрова, Н. В. Суслова, А. В. Шестакова. СПб.: Наука, 2011). Следует отметить, что английский [и русский — прим. пер.] термин «безопасность» часто обозначает два французских термина: surete, который относится к «национальной безопасности», или безопасности, обеспечиваемой вооруженными силами (чтобы противостоять внутренним или внешним угрозам), и securite, который относится к управлению рисками в таких сферах как общественный порядок и охрана здоровья. Поверхностный взгляд склонен разделять эти два французских термина на внешнюю (surete) и внутреннюю безопасность (securite). Однако деятельность государства в сфере охраны здоровья или государственное управление в случае возникновения эпидемических заболеваний является примером, который опровергает это четкое разделение.

В каждом случае, замечает Фуко, присутствие эпидемической болезни бросает вызов, который является в основе своей политическим: как предотвратить циркуляцию болезни и вместе с тем сохранить циркуляцию людей и товаров? Фуко формулирует проблему следующим образом: «По сути дела, все такого рода вопросы в той или иной степени касаются обращения. Обращения, понимаемого, разумеется, весьма широко: как перемещение, обмен, взаимодействие, как форма распространения, а также распределения. Ибо проблема, которая здесь возникает, оказывается следующей: нужно или не нужно допускать циркуляцию?» [36] Главная проблема состоит не просто в том, чтобы что-то запретить или разрешить, а в том, чтобы регулировать циркулирующие потоки. Каким-то образом действие суверена по «запрету» должно соотноситься с безопасным действием «позволения». Это приводит Фуко к тому, чтобы предложить экспериментальную теорию нового типа суверенной власти, которая действует скорее через регулирование обращения, чем через запрет: «...государь теперь обязан реализовывать свою власть в этой области соединения, где природа в смысле физических элементов взаимодействует с природой в смысле природы человеческого рода, в этой области, где среда становится детерминантой природного» [37] .

36

Фуко ?. Безопасность, территории, население. С. 99.

37

Там же. С. 42.

И, вероятно, по этой причине Фуко в конечном итоге предпочитает выражение «устройство безопасности», чтобы описать эту комбинацию вторжения и циркуляции:

А устройство безопасности? В случае с ним, как я пытался вам показать, речь, по-видимому, идет уже не о фиксации того, что недопустимо либо, напротив, обязательно: в данном случае важно взглянуть на вещи со стороны, важно занять такую позицию, которая позволяла бы наблюдать происходящие процессы как таковые, независимо от того, являются они желательными или нет [38] .

38

Там же. С. 74.

Если мы вновь поднимем всеобъемлющий вопрос — что случится, когда фигура политического тела коллапсирует, — на кону будет не просто медикализация или государственное здравоохранение, а напряжение в самой сердцевине политической теологии: вопрос о суверенитете и вопрос о «двух природах». Конечная цель политического тела — не только с точки зрения его цели, но в еще большей степени с точки зрения его эсхатологического «конца» — заключается в способности с легкостью передвигаться между политическими притязаниями и притязаниями, которые, по сути, являются медицинскими. Но когда аналогия политического тела коллапсирует, как это и должно быть, она очерчивает основные вызовы, которые бросает мышлению политический порядок.

Что угрожает политическому телу? Это не просто фигуральная или буквальная болезнь, и это не нехватка различения между ними (что во многих отношениям является целью политического тела). Политическому телу угрожает то, что можно назвать просто «множеством». Из чего состоит «множество»? Оно возникает и существует посредством циркуляций и потоков: их прохождений-сквозь, их прохождений-между и даже прохождений-за-пределы — движений, которые, по крайней мере, в случае морового поветрия, чумы и эпидемий, являются и возникновением, и распадом политического тела [39] . Множество во всех этих случаях не просто «противостоит» политическому телу в каком бы то ни было освободительном смысле.

39

В этом случае множество — это не платоновская диалектика «единого» и «многого» (в которой «единое» всегда одерживает верх), равно как и не делёзовско-бергсоновское множество, которое утверждает организацию помимо и вне отношений единого и многого.

Некрология политического тела относится не только к моменту, когда политическое тело распадается или умирает, поскольку самой политико-теологической природе трупа присуще возвращение, присуще быть воскрешенным и наделенным сверхъестественной жизнью. В «проблеме множеств», поставленной чумой, моровым поветрием и эпидемией, множество никогда не отделено от проблемы суверенитета и всегда встроено в нее. Можно сказать, что множество — это «болезнь» политического тела. Или, другими словами, что именно множество «зачумляет» политическое тело.

Некрологии

Некрология, таким образом, это исследование болезни, упадка и разложения политического тела. Но чем является некрос, если не разложением «жизни» и «порядка», — разложением, которое представляет собой распыление или распространение связи между «жизнью» и «порядком»? Простого противопоставления суверенитета множеству недостаточно для того, чтобы охватить все телесные пермутации, которым подвержено политическое тело. Суверенитет не просто противостоит множеству, равно как и не распространяет на него свое владычество рекуперативно. Как же в таком случае выразить странный изоморфизм между ними? В случае с эпидемией, чумой и моровым поветрием, мы приходим к рассмотрению массовидных и комплексных процессов разложения и восстановления, прекращения и распространения, проникновения-между и проникновения-сквозь [40] . Эти процессы ведут к изучению не только патологий политического тела, но и его поэтики. Именно в культурологических выражениях живых мертвецов — а очень часто забывают, что политическое тело является также и культурологическим понятием, — мы вновь открываем взаимопересечение между суверенитетом и множеством.

40

Вопрос, таким образом, заключается не просто в «оживлении», как это присутствует у Аристотеля и Фомы Аквинского, а скорее в «повторном оживлении», или ре-анимации, понятом в духе Лавкрафта.

Нигде поэтика политического тела не представлена так эффектно, как в «Аде» у Данте, где мы видим стратификацию живых мертвецов, которые являются и объектами божественного наказания, и тщательно сгруппированы как массовидные скученные тела. Один из самых интересных примеров этого мы находим в шестом круге Ада, где Данте и его проводник Вергилий подходят к гигантским крепостным вратам подземного города Дита. Вергилий должен заручиться божественным вмешательством, чтобы пройти сквозь врата, охраняемые ордой демонов. Войдя внутрь, Данте и Вергилий видят руины города, холмистый ландшафт пылающих открытых гробниц: