Сдаёшься?

Варька приехала раньше. Она провалилась в два института и сказала, что осенью пойдет работать на почту или на завод, что профессии эти очень скромные, но очень нужные и что там без профсоюза тоже за пустяк не уволят, а она, Варька, ничего не знает о жизни и хочет как следует узнать жизнь. Мы поехали на пикник, и там мне Витя сказал, что любит меня. Больше об этом пикнике я ничего не хочу рассказывать.

Прошел год.

Я иногда пишу Варьке. Варька мне — почти никогда. Я учусь в медицинском институте. Учиться мне там не нравится — мне не нравятся занятия на трупах. Иногда это бывают совсем молодые люди. Позавчера, например, привезли совсем молодого мальчика. Девчонки смеются: «Какой хорошенький» — и поют частушки покойнику — «мой залеточка», — конечно, пока не приходит шеф. А я так не могу. Я все подумываю, не пойти ли мне учиться дальше играть на скрипке. Анатомии я как-то боюсь. И когда я режу трупы, я почему-то вспоминаю Варьку, как она в десятом классе продала свой труп за туфли и как ее будут, когда она умрет, разрезать студенты в анатомичке, и смеяться, и жевать бутерброды. Нет, к медицине у меня нет никаких способностей. Но я решила: попробую еще раз себя преодолеть за этот год. С Виктором мы дружим. Вернее, не только дружим. Наверное, мы с ним любим друг друга — мы живем с ним как муж и жена. Иногда, когда Виктор к нам приходит, мама заводит с ним семейные разговоры. Виктор смеется и говорит, что он пока не знает, где заработать на жизнь. Он подрабатывает пока на заводе. Я не слушаю. Я с ужасом думаю, что было бы, если бы они узнали про наши отношения точно. То есть совершенно точно. Ну, совершенно точно про эти отношения узнать, конечно, нельзя — всегда ведь остается какая-то лазейка, а вдруг это все же какая-то ошибка, — но все же. Я думаю, если бы моим родителям пришлось узнать об этом совершенно точно, они бы просто не поверили. Я лежу в постели и мысленно прикидываю: маме было восемнадцать, когда они поженились. Что же, люди глупеют с возрастом, что ли?

В это лето Варька писала, что едет с заводом в туристский лагерь на юг. Она пишет, что поговорит с моей мамой и меня тоже отпустят. И Виктора прихватим. Мама меня одну, конечно, не отпустила. Она взяла отпуск и поехала со мной. Она снимет комнату недалеко от туристского лагеря, и мы с Варькой сможем видеться каждый день.

Поезд уходил поздно вечером. Виктор с Варькой ехали в общем вагоне, но в купе, в котором ехали мы с мамой, места оказались свободными, и Варька перебралась к нам. Среди ночи в купе раздался шорох, треск и покашливание — вошел новый пассажир и устроился на верхней полке рядом со мной. Через секунду раздалось какое-то странное сопение, потом свист, потом клокотание. Новый пассажир храпел. Сначала он храпел довольно однообразно, с мерными промежутками, и в храпе его даже было нечто успокаивающее для здоровых нервов, конечно: но потом ночной пассажир перешел на виртуозный художественный храп — это был клекот, свист, бульканье, пощелкиванье, шипение и снова свист… Я испробовала все методы, какие знала: дергала ночного пассажира за одеяло, подсвистывала ему; Варька с нижней полки давала советы испугать его; я закричала — ночной пассажир перевернулся на другой бок и снова захрапел со свистом. Под утро мы с Варькой лежали и громко смеялись. Мы в жизни не слышали такого разнообразного художественного храпа. Когда проводница принесла чай, ей пришлось нас будить — мы спали крепким сном. Проснулись мы бледные и злые. Выпили чаю и вышли в коридор. Вслед за нами вышел ночной пассажир. Это был пожилой, уже седой военный. Он постоял возле нас и спросил:

— Девушки, как вы спали?

— Спасибо, вполне прилично, — вежливо ответила Варька и подмигнула мне, дескать, пусть не наслаждается победой своего художественного, уникального храпа.

— Счастливая молодежь, — задумчиво сказал ночной пассажир. — Лично я всю ночь глаз не сомкнул.

Мы с Варькой засмеялись и убежали в общий вагон к Виктору, где смеялись все втроем.

До чего весело ехать поездом на юг! Видишь из окна, как меняется и расцветает природа. На маленьких остановках выскакиваешь на полминуты из вагона, а сердце сжимается — не ушел бы поезд; хватаешь в подол горячую картошку и свежую землянику, огромные связки черешни на палках; в окна вагона на ходу ссыпаются молодые яблоки ведрами — совершенно задаром; и от сладкой черешни и кислых яблок у тебя во рту детская оскомина, и делать ничего не надо, можно лежать на верхней полке, подложив под голову руки и просто смотреть в окно, а поезд все равно двигается — ты едешь туда, куда надо, за тебя работает машинист. Ах, какой это чудесный отдых! Поезжайте на юг на поезде!

Мы выходим с вокзала — на площади растут пальмы. И пусть их всего две, пусть они чахлые, пусть их листья синие от городской пыли — все равно они растут из земли, и растут здесь и зимой. Все равно — это юг.

Мы с мамой, Варькой и Виктором идем снимать нам комнату. Я никогда не была на море и потому не думала, что море такое голубое и такое большое. Я стою и смотрю на море. Варька тоже смотрит и шевелит губами. Я придвигаю к ней ухо, я думаю, что она шепчет: «Здравствуй, море», но она шепчет: «Какая дороговизна». Вероятно, это она о комнате, которую мы сняли. Мы договариваемся о первой встрече, и Варька с Виктором уходят. Виктор даже не обернулся, чтобы помахать мне рукой.

Мы живем на юге возле моря уже целую неделю. Каждое утро, еще до восхода солнца, Варька стучит мне в окно, и мы с ней бежим на море. Взявшись за руки, мы спускаемся по горбатеньким, белостенным, узким и пустынным улочкам на берег, проходим между огромными белыми, без солнца серыми камнями, рассыпанными по берегу, и садимся на огромный камень с надписью: «Здесь». Мы молча ждем восхода солнца и долго смотрим на ту сторону морского залива. На той стороне — замок. Замок из белого камня, из такого же, который лежит на нашем берегу. Белый замок сильно разрушен. Стены вокруг него едва видны. Мы зовем замок Карфагеном. Хотя мы точно не помним римской истории, нам нравится называть так этот замок. Этот пустынный берег с белыми, разбросанными по нему огромными камнями, этот плоский камень с до дрожи таинственным словом «здесь» и этот белый разрушенный замок — как будто видения детства из книг Стивенсона.

Солнце никогда не опаздывает — оно встает ровно в те же секунды, что написаны в календаре. Солнце встает у нас за спиной: сначала розовеет башня замка, потом весь белый замок с остатками древних стен становится нежно-розовым, потом все начинает сиять утренним восходящим розовым солнцем — и замок, и море, и небо над ним, — потом становится больно смотреть.

Заходит солнце тоже в точно установленные в календаре часы. Солнце медленно садится в море за замком. Сначала небо над замком становилось оранжевым, потом краснело, краснели камни на нашем берегу, замок и останки стен становились красными. Потом солнце без следа исчезает в море, и вокруг внезапно становится очень темно, и на небе сразу всходят большие южные звезды, и двурогий месяц встает над остроконечной крышей смутно белеющего замка, и вспоминаются какие-то полузабытые нерусские сказки — с троллями, злыми воронами и женихами-призраками, то есть вспоминается детство, потому что оно тихо нас оставляло. Мы ни у кого не старались узнать историю замка. Утром нам хотелось, чтобы из замка выходили красивые люди в белых одеждах, свободно падающих с плеч, в сандалиях на босу ногу и с амфорами на головах, чтобы они подходили к морю, долго и задумчиво на него смотрели, потом склонялись к нему, набирали бы в амфоры воды и тихо исчезали в темных сводчатых дверях замка с изящными кувшинами на головах. У меня даже однажды сами собой сочинились про замок стихи:

Лишь замок древний

Над морем дремлет,

Храня под крышей прошедшие тайны:

Прошедшие тайны, как старые деньги,

С безумством скряги запер он в стенах.

Стихи были длинные, и мне самой очень нравились. Я даже удивилась, что у меня вышли такие стихи. Но Варьке я их не читала — что-то мне подсказывало: Варьке не понравятся мои стихи. Вообще наши отношения с Варькой в то лето уже сильно переменились. Мы часто все втроем сидели, поджав ноги, на большом камне с надписью: «Здесь», который со всех сторон омывало море, и смотрели на заход или восход солнца и ничего не говорили. Лишь однажды Виктор сказал, что не решился бы доплыть до земли.

— Отчего же? — спросила Варька. — Замок ведь очень близко. Вот Света бы не побоялась, правда?

Я промолчала, а Виктор сказал:

— Ну зачем ты? Ей — слаб'o.

И я опять промолчала. В другой раз, когда Виктор пришел к нам на камень, я стала читать свои стихи про замок. Я так и знала: Варька засмеялась посередине.

— Давайте лучше петь песни, — сказала она.

С некоторых пор мне перестала нравиться Варька. Или я изменилась и предъявляю к людям излишние требования? У меня все же единственный друг детства — и она мне перестает нравиться.

Кроме белых развалин, украшающих наш берег, и плоского камня с выдолбленным словом «здесь», с маленькими крабами, живущими под ним, нам нравились пустынность нашего берега, четкие силуэты рыбаков, застывших в своих лодках далеко в море, — в общем, нам нравилось все, что у нас было. Не нравился нам только один человек, который волею судеб, как часто бывает, как раз и был нашим неизменным спутником. Он приходил немного позже нас, ближе к восходу солнца. Это был пожилой белотелый худой мужчина, очень словоохотливый и педантичный. Приходил он, как и мы, к камню с выдолбленным словом «здесь», расстилал на камне газету и только после этого медленно раздевался, складывая с дотошной аккуратностью каждую вещь и укладывая ее на камне в аккуратную горочку. Затем он становился спиной к белокаменному замку и, глядя на восходящее солнце, делал несколько вдохов и выдохов, перекидывал через плечо белоснежное махровое полотенце и спускался — в длинных синих сатиновых трусах, белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе и с белой эмалированной кружкой в руках — к морю. Минут двадцать он полоскал морской водой горло, булькая на весь пустынный берег и сплевывая воду в море. Потом он мочил полотенце в море, растирал живот и плечи, подходил к камню, на котором горочкой лежали его вещи, медленно и тщательно одевался, потом ложился на камень, несколько раз поднимал и опускал худые ноги, потом вставал, стоял неподвижно. Потом уходил. Он рассказал нам с Варькой, что купается здесь каждое утро вот уже сорок лет, с небольшим перерывом в войну, когда он работал по снабжению, и что то, что он регулярно пользуется морем, сохранило ему внешний облик и здоровье целиком, что у этого берега море очень полезное и кто им регулярно пользуется, тот вполне может прожить до ста лет.

Нам не нравились его старость и педантичность, не нравились его слова, которые он говорил особенно часто: «регулярно пользоваться морем», «здоровье», «долгожитель», «снабжение», «финансирование», — и мы между собой звали его «снабженец-финансист», не очень вдумываясь в смысл этих слов, но вкладывая в них что-то мелочное, обидное. Снабженец явно льстил нам. Он заговаривал с нами каждый день, — впрочем, это, может быть, было ему нужно для тренировки упругости голосовых связок, — и льстиво называл нас русалками.

В самом деле, едва всходило солнце и мы успевали полюбоваться нашим утренним розовым Карфагеном, как Варька скидывала платье и входила в прозрачную воду на несколько часов с небольшими перерывами. Она плавала сначала возле берега, потом стала отплывать от берега все дальше и дальне и, наконец, очень быстро и без опаски доплывала до того места, в пяти-шести метрах от берега, где плавала обычно я. Я удивлялась, что делается с Варькой, — обычно она очень боялась воды и всегда говорила, что на глубине плавать ни к чему, вполне достаточно войти до пояса в воду и окунуться разочка два-три тем, кто не хочет пижонить. А здесь в один из дней она раздобыла доску и, равномерно ударяя параллельными ногами, заплыла дальше меня. С этого дня, едва всходило солнце и мы едва успевали взглянуть на розовый замок, мы скидывали платье, входили в воду, и начинались сразу же наши тайные соревнования с Варькой — кто кого? Мы заплывали все дальше и дальше от берега, и обычно все же к берегу первой поворачивала Варька.