Сдаёшься?
Шрифт:
Когда мать у себя на раскладушке заснула, Вовка надел тапки и — в уборную. Вернее, в уборной он только свет зажег на случай, если мать проснется и искать его станет. А сам-то, конечно, свернул в переднюю, туда, где новые лыжи с палками возле двери стояли. В темноте Вовка лыжи со всех сторон потрогал, потряс, пощупал, погладил, два раза поцеловал даже, будто лыжи живые и соскучились без него, без хозяина своего, Вовки, в темноте у двери стоять. Жаль только, вот, Шурика ночью разбудить не разрешат: вдвоем-то новые лыжи смотреть — в два раза больше удовольствия!
И опять не спал Вовка. Думал. Вдруг не будет на этой неделе воскресенья? Хоть бы завтра. Скорее завтра. Ну где же завтра?! За завтра — уже послезавтра, за послезавтра — сразу послепослезавтра, за послепослезавтра — тут же после послепослезавтра, а за после-послепослезавтра — бац! — и воскресенье! А завтра
Приснились ему почему-то не лыжи, не палки, не лес, не горы, не голубые ели, не Шурикин папа, не Шурик, не его, Вовкина, мать, а… крысиный хвост!
Во сне Вовка бежал куда-то, а навстречу ему бежал какой-то человек. Лица у человека Вовка не разглядел, зато увидел, что из верхнего кармана его пиджака, там, где другие обычно носят платок или авторучку, торчит серая веревка. Потом Вовка разглядел, что веревка шевелится и даже дергается, а как это разглядел, то сразу же во сне и догадался, что это вовсе не веревка, а крысиный хвост. И до самого утра, куда бы во сне ни шел Вовка, навстречу ему шли мужчины и женщины и у каждого или из кармана, или из авоськи, или из портфеля торчал точь-в-точь такой же острый гладкий крысиный хвост.
Тем, кому не доводилось видеть во сне крысиного хвоста, у кого такой острый гладкий хвост не дергался, не извивался, в общем, не маячил всю ночь перед глазами — нипочем не объяснишь, как это противно, тошнит даже. Из-за хвоста Вовка проснулся утром хмурым. Даже молока кипятить себе не стал, как мать печатными буквами в записке велела — она не возвращалась с телеграфа с ночной смены, — попил молока сырым, прямо из бутылки, и без охоты направился в школу. Но тут увидел он возле входных дверей свои новые лыжи с палками — языком прищелкнул, ранец под мышку и бегом в школу.
Не потому, конечно, он в школу понесся, что опоздать боялся, — что-что, а уж в школу Вовка никогда не опаздывал. Школа — вещь серьезная. Не футбол там какой-нибудь. А потому понесся, чтобы обязательно до первого урока успеть все про лыжи Шурику рассказать, — то-то он удивится!
Успел.
Рассказал. И правда, Шурик удивился. После уроков побежали вдвоем с Шуриком к Вовке домой его новые лыжи смотреть. И хотя щупал Шурик лыжи со всех сторон, и темно-коричневый лак ногтем подковыривал, и брови к переносице несколько раз сдвигал, и даже вроде бы сплюнул два раза, без слюней сплюнул, и не на лыжи, конечно, и в общем-то даже не сплюнул, а выговорил как-то так: «Тпру-у» — но ведь выговорил же! — а потом все же сказал:
— Н-да. Хорошие лыжи. Нечего сказать.
— И то верно, Шурик! Что худого можно сказать про совсем новые лыжи?
Уф-ф! Вот и воскресенье.
Каждый, кто в первую смену учится, знает, как здорово поспать в воскресное утро! Ведь каждое буднее утро, тогда, когда тебя еще будят, но ты уже не спишь, хоть и глаза закрыты, — ты нипочем не вытерпишь и помечтаешь о воскресенье. И Вовка все это, конечно, знал, да в то утро, видно, забыл — соскочил с дивана, когда еще и первый трамвай под их окном не проезжал. Мать тоже проснулась, поворочалась на своей раскладушке, повздыхала, поругалась на Вовку — скоро ей, дескать, и без того в смену вставать — да в конце концов тоже встала. Дала Вовке полный стакан кипяченого молока, манной каши с маслом преполное блюдце, да еще с брусничным вареньем! Потом она достала из большой корзины в коридоре Вовкины старые куртку, шапку, брюки, свою желтую шерстяную кофту — ту, что от стирки села. Затем долго рылась в шкафу и откопала в нем где-то совсем новые зеленые варежки. Все это она велела Вовке надеть. Да еще сверху — пальто! Потом она достала из кошелька мелочь, отсчитала на трамвайный билет и даже на одно мороженое, увязала мелочь в чистый носовой платок, велела Вовке этот узелок с деньгами сразу же отдать Шурикиному папе, а платок забрать себе и подтирать себе им нос на морозе — вечно Вовкина мать что-нибудь такое скажет!
Потом она вышла следом за Вовкой на лестницу, перегнулась пополам через перила и крикнула:
— Шею не сломай, дурно-о-ой!
«Как же! Сломаю я шею!» — думал Вовка: двумя руками он крепко прижимал к животу новые лыжи с палками и всякий раз, прежде чем ступить, выглядывал из-за лыж, высматривая для ноги следующую ступеньку, — ну прямо точь-в-точь как тетенька с двумя младенцами на руках! —
Как же! Сломаю я шею! Или я лыжи беречь не буду?!»Шурикин папа и Шурик ждали Вовку на остановке трамвая. Вернее, так они с Вовкой вчера уговорились, что будут именно там его ждать. Только когда Вовка с новыми лыжами пришел на остановку — там и вовсе никого не было.
А когда пришло время и Шурикин папа и Шурик — большой и маленький — показались в конце улицы, оба припорошенные снегом, оба с лыжами на плечах; большой — с большими, маленький — с маленькими, и увидели на остановке Вовку, то вдруг так стали смеяться, что Шурик даже упал. Правда, хорошо упал — «удачно», как сказал потом Шурикин папа, и потому так сказал, что оказалось, что Шурик упал в сугроб и потому ничуть не ушибся, но ведь упал же — от смеха упал!
Вовка никак не мог угадать, чего ради они смеются — на остановке-то, кроме него, Вовки, ни души не было! А они и не думали переставать смеяться, а шли себе по улице на трамвайную остановку, глазели прямо на него, Вовку, и смеялись как помешанные.
Вовке уже захотелось обидеться, но обидеться он не успел, потому что они как раз уже подошли близко к нему и через смех сказали, что смеются они потому, что Вовку на остановке так здорово занесло снегом, что они издали его не узнали и сперва подумали, что это не он, Вовка, а новая большая урна.
Тут они начали смеяться втроем, и здорово им смешно и весело было! Они только очень жалели, что нет вблизи витрины с большим темным стеклом, где бы и Вовка смог бы себя увидеть таким невозможно смешным. А Шурикин папа сказал, что жалеет еще о том, что он, «разгильдяй и бездельник», не догадался захватить с собой фотоаппарат — ведь вот до чего, видно, Вовка смешным получился!
Но конечно, больше всех о витрине и фотоаппарате жалел сам Вовка — ведь сам-то он никак не мог увидеть себя таким смешным, а смеялся громче всех только потому, что верил Шурикиному папе и Шурику на слово, что сейчас он, Вовка, и, вправду оказался таким страшно смешным. А снегу-то на нем и вправду могло оказаться чересчур много. Потому что снег в то утро все время падал, и притом очень густой, а Вовка стоял на трамвайной остановке очень долго — при нем на остановке даже рассвело. Но Шурикин папа сказал, что они с Шуриком ничуть не опоздали, а даже на полных десять минут пришли раньше, чем с Вовкой вчера уговорились. И Вовка с Шурикиным папой спорить не стал. И не потому не стал, что его, Вовкина, мать говорит, что со взрослыми спорить никогда нельзя. И не потому не стал, что, по-Вовкиному, она права — взрослых все одно нипочем не переспоришь. И даже не потому не стал, что Шурикин папа — Шурикин папа. Не стал спорить Вовка с Шурикиным папой только потому, что как раз вспомнил, что с тех пор как проснулся, ни разу нигде ни у кого не спросил о времени. Трамвая все не было. Шурикин папа и Шурик воткнули поглубже в сугроб свои лыжи с палками и стали варежками обивать снег с Вовки, а когда весь снег с него дочиста стряхнули, Шурикин папа отошел от Вовки подальше, слепил комок снега покрепче — и в Вовку. А Вовка ни слепить, ни рассыпчатым снегом бросить в Шурикиного папу не мог, потому что новые лыжи и палки в снег воткнуть ни за что не хотел, и руки у него поэтому заняты были. Он только ногой снег наподдал. Только от этого снег до Шурикиного папы не долетел, потому что Шурикин папа еще какой высокий, а у Вовки номер ботинок — тридцать два с половиной. Так и стоял Вовка с новыми лыжами в обнимку. Точь-в-точь как гипсовая тетка с младенчиком в скверике возле Дома пионеров. Вовка со своими лыжами-младенчиком ни быстро убежать от снежков не мог, ни увернуться как следует. Он только из стороны в сторону поворачивался или вздрагивал, когда снежки Шурикиного папы или Шурика прямо в него попадали. А как Шурик это заметил — он ни лепить, ни бросать снежком не стал. Зачем? Он забрал в горсть снегу побольше, подошел к Вовке и преспокойно опустил этот снег прямо ему за шиворот. Шурикин папа смеялся долго и громко — ему это, видно, здорово понравилось. Он даже леденец дал Шурику. И не просто так дал. Сказал:
— За находчивость.
И Вовке дал леденец. Тоже не просто так дал. Сказал:
— За самоотверженность.
Слово-то такое Вовка как раз уже знал.
«Самоотверженность» — кто же в первом классе не знает такого слова?! А вот только что оно означает и к чему именно здесь было сказано — Вовка не понял. Весь леденец успел сгрызть, а слова так и не понял. А Шурик — тот свой леденец не грыз, он его под язык запрятал, для того запрятал, чтобы леденец не мешал ему пока над Вовкой смеяться и чтобы, если смешного не будет, лизать себе леденец языком потихонечку.